Трофим и Изольда

Пора было в постель, и это пока снимало в их жизни все проблемы. Проснулись оба с мыслью о шубе, но разговора опять не было. А когда Трофим вернулся из ближней лавки, стул уже опустел. В углу сверкали жёлтой кожей высокие финские сапоги, а Изольда смотрела в сторону и даже в автобусе чуть отвернулась.

Регистратура ахнула. Изольда выпрямилась и на губах заиграла улыбка. Оставалось делать вид, будто шуба так и висела в старом, пузатом шкафу. Это уже было самое простое. Временами, пока Изольда была занята на кухне, Трофим открывал шкаф и рассматривал шубу. Прикидывал цену. Представлял жизнь Изольды с Марком. Об этих мыслях Изольда не подозревала. К своей собственной – в конце-то концов! – шубе, она быстро привыкла и ей казалось, что Трофим привык тоже. Не понимала, что с ним происходит. О чём он задумывается. Почему вдруг замолкает. И замолкала тоже. Молчание повисало в доме, проходило, забывалось, и они вели себя, как раньше, на ходу поддразнивали друг друга, толкаясь, смеясь, перемигиваясь. Но тень повисшего молчания или «пустой» ночи вдруг возникала перед ними. Они замолкали сначала удивлённо. Потом испуганно. И наконец холодно. На полчаса. На вечер. На ночь. И хотя Трофим был даже красивее чем прежде, борода его густела и мужала а сногсшибательные барабанные «бреки», когда-то не в последнюю очередь пленившие Изольду, совершенствовались – несмотря на всё это, нашёл он однажды вечером пустую комнату и записку на столе. Клочок бумаги, оторванный неровно. Думал, перебирая свои разговоры с Изольдой, искал причину, да так и не понял до конца. Зато тётя Броня поняла: теперь за племянницу можно быть спокойной. Девочки из лодки больше нет. Марик, слегка ошалевший от счастья, позже всех в него поверил. Не было проблем лишь у торговки на огромном Бессарабском рынке. «Дама, – сказала она, поднимая над головой пучок моркови, – дама! Посмотрите, какая морковь! Купите и вы не пожалеете, дама». Изольда оглянулась, рядом никого не было. «Дама» – это была она. И морковь была действительно прелестна. Изольда купила и не пожалела.

2.

Весь в пыли и солидоле Кирилл, артист из номера «Мотоциклы в шаре», сидя на корточках, длинной отвёрткой поворачивал винт и от этого мотоцикл, взревев, набирал обороты, стихал и ревел снова. Трофим присел рядом и смотрел, впрочем, не столько на мотор мотоцикла, сколько на руку Кирилла. Наверху, возле самого плеча синела татуировка: «...люблю и незабуду…» – «не забуду» было написано одним словом, а имя затушёвано. И ниже затушёвано. И ещё одно. И опять. И снова. Затушёвано. Затушёвано. Наконец внизу, у самого локтя – «Клаву»

– Чего закис? – сказал Кирилл. – Другая будет, всё-таки свежие впечатления! Свежие впечатления это, брат, самое главное в жизни. Знаешь что? Поехали со мной в отпуск. В Карелию, да и в Питер заедем, к моим. Денег за проезд не беру, поскольку на мотоцикле. Вдвоём веселей.

Трофим об этом и мечтать не мог.

Ленинград, Петроград, Петербург. Старики ещё помнили его сердцем огромной империи, бессильно недолюбливая нынешнюю столицу. Молодые не помнили ничего, но, как нищий идальго дедовской шпагой, поигрывали старым, величавым именем. Город святого Петра. Красавец-дед в поношенном костюме с мемориальными досками вместо орденов, рассказывал гостям о блестящем прошлом. Гости были в восторге, и патриоты притворялись, будто они по-прежнему столица. «В России всегда были две столицы» – говорили ленинградцы. «И два сорта икры» – шутили москвичи. Икра исчезла, а столица осталась одна. Городу ещё вернут прежнее имя, но не прежнее величие. Петербургский период России умер и похоронен – в Париже на кладбище Сент-Женевьев дю Буа, или в безымянных колымских могильниках, кому как повезло. А икра снова появилась. Не всем по карману, однако, есть. И чёрная, и красная. С икрой оказалось проще.

Но Кирилл с Трофимом ехали ещё в Ленинград.

Чуть светало, когда вышли во двор, окруженный высоким забором и заставленный огромными реквизитными ящиками. Тут же в клетке жил медвежонок. Медвежонок был порченный: кто-то назвал его Абрашей. Для манежа имя сочли неприличным и переименовали в Арнольда, но, привыкнув к двум именам, медвежонок стал откликаться на любое: Михалыч, Потап или просто Вася. И на репетиции кого бы ни позвали, он прибегал, думая, что зовут его. В номер такого брать нельзя и непонятно было, что с ним делать. В зоопарках медведей перебор, а сдавать на отстрел жалко: всё-таки ребёнок. Так и жил Абраша-Арнольд в клетке. Он уже проснулся и сидел, глядя на людей. От скуки сосал переднюю лапу. Взрослый, уважающий себя медведь, ни за что не станет сосать лапу среди лета, разве что, сунув, предварительно, в мёд. Но этот был маленький и порядка ещё не знал.