Трогать нельзя

Мы ели жирные «Четыре сыра», смеялись над Шелдоном, обнимались и ни о чем не говорили. Я не спрашивал, какого хера она делала на гонке с непонятным Юриком, и что вообще значат ее сообщения Эльке. Она не огрызалась и не отстаивала свою, совершенно неприемлемую для меня, точку зрения. И это был, наверно, самый крутой откат от ситуации, какой вообще возможен.

Мы уснули в обнимку на широком диване, и последнее, на что у меня хватило сил, это накинуть на нас плед.

И теперь я смотрю на спящее чудо в моих руках и ловлю себя на том, что хочется остановить мгновение.

Вот это вот незамутненное, искреннее счастье. Одномоментное. Сиюсекундное.

И в то же время невозможно смотреть на нее и не трогать, не целовать.

Татка сонно причмокивает губами, совсем по-детски, а я нагибаюсь и дышу, как зверь, дышу своей самкой, ее чистым, немного пряным запахом. И от этого руки сжимаются крепче, губы сами собой, непроизвольно проходятся по гладкой коже плеча, видной в широком вороте футболки.

Она морщится, хмурит бровки, вздыхает, непроизвольно выгибаясь и подставляя мне тонкую шейку. И я пользуюсь, счастливый, как дурак, этим ее подарком.

Укладываю на животик, аккуратно стаскиваю футболку, веду пальцами по узкой спине, просчитываю ровную дорожку позвонков, целую каждый. Нежно, аккуратно, постоянно сдерживаясь, потому что моему зверю внутреннему хочется по-другому совсем, так, как он привык, хочется.

А этого пока что не надо. Надо мягко. Чтоб не проснулась. Чтоб я ей во сне эротическом привиделся. Так хочется почему-то.

Ямочки над ягодицами, пиздец, как заводит, домашние шортики с бельем — легко вниз, снять, чуть-чуть раздвинуть ножки. Выдохнуть, сдерживаясь. Потому что нереальная красота, невозможная. Ей идут ее рисунки на коже, ей идет короткая стрижка, ей все идет. Татка спит, посапывает тихонько, и не чувствует, как я смотрю на нее, не ощущает мой тяжелый, звериный взгляд. И это, наверно, хорошо.

Надо быть нежным, да, Боец? Ты уж постарайся.

Мой поцелуй по спинке вниз, к ягодицам, щекочущие ощущения от бороды, заставляют Татку немного выгнуться и вдохнуть глубже.

Трогаю ее пальцами, глажу от попки вниз, завожу ладонь к лобку, накрываю. Голенькая и горячая. Мокрая уже. Спит ведь, в самом деле спит, а на ласки мои реагирует. Идеальная.

Два пальца в нее — аккуратно, тихо-тихо-тихо… Сдавленный стон, дыхание все тяжелее… Она проснется сейчас. А я не могу больше терпеть. Поглаживаю ее изнутри, сходя с ума от тесноты, от влажности. Подается назад, чуть выгибает спинку, позвонки острыми вешинками… Красиво!

Снимаю футболку, спускаю спортивки, ложусь на нее сверху, накрывая полностью собой, отвожу стройную ножку в сторону — и мягко, медленно — в нежную влажную мякоть.

Даааа…

Татка в этот момент сжимает кулачки, поворачивает голову, просыпаясь, но я перехватываю, накрываю ее запястья своей ладонью, утыкаюсь губами в висок, шепчу, слыша, насколько сбито, насколько горячо мое дыхание:

— Малыш, малыш, малыш… Тихо, это я, малыш, давай, прогни спинку, вот так, вот так, да, да…

И она, все еще сонно и немного возмущенно выдыхая, подчиняется. Прогибает спину, так, как требуется, чтоб я вошел полностью, до упора, раскрывает ротик в громком стоне, когда я заполняю ее до конца. Ахает, когда выхожу и опять стонет, когда врываюсь обратно.

Эта музыка в ее исполнении еще больше меня заводит, заставляет терять голову, и я уже не сдерживаю себя, беру ее так сильно, так быстро, как мне хочется. Она только стонет, выворачивает шею, тянется ко мне израненными губами, но я краем сознания помню, что ей может быть больно, и потому целую в висок, наваливаюсь сильнее и двигаюсь, то мощно и жестко, то неторопливо и плавно, меняя темп так, как хочется нам обоим.

Так, как нам будет лучше всего.

Мне хочется не просто ее брать, мне хочется заполнить ее собой, до краев, до самой маленькой клеточки, так, чтоб она знала, что — моя, что никак по-другому, и чтоб мне не пришлось больше никогда возвращаться к этому вопросу.

Я отпускаю ее ладони, перехватываю поперек груди одной рукой, вжимая в себя, обнимаю так сильно, что она даже двинуться не может. И вот такое подчинённое положение ее мне нравится. Это кажется единственно правильным.

— Сережа, Сережа… — тихо стонет она, царапая меня за предплечье, — я сейчас, сейчас…

Я убыстряюсь, чтоб дать ей то, чего она просит, а потом мягко провожу ее через долгий, сладкий оргазм, настолько заразительный, что кончаю сразу же, следом, сильно и оглушительно.

И потом с минуту настолько выбит из колеи, что наваливаюсь на свою малышку всем весом и соображаю, что что-то не то, когда она начинает пищать подо мной.

Тогда торопливо переворачиваюсь вместе с ней на спину, располагаю все еще подрагивающее от афтешоков кайфа тельце на груди и опять накрываю нас пледом. Татка тихо дышит, успокаиваясь, легко касается губами моей груди, вся мокрая, сладкая, горячая.

И я в кайфе. И да, вот этот момент тоже бы продлить. Остановить. Потому что большего кайфа я, наверно, не испытывал никогда.