Трогательные рождественские рассказы русских писателей

VIII. Вечер праздника

Вскоре после чая бабушкин внучек вошел вслед за тремя бабушкиными и одной посторонней барышнями в девичью.

За длинными столами на этот раз по случаю праздника не сидело никого: вероятно, все горничные бабушки справляли первый рождественский вечер в избе.

Комната озарялась только одной сальной свечой, порядочно нагоревшей, да угасающей уже печкой. У самой печки сидела, сложа на груди руки, нянюшка Фоминична и сладко дремала под мурлыканье серой кошки, которая грелась тут же, свернувшись в комок у ног старухи.

– Нянюшка, а нянюшка! – крикнули почти единогласно четыре девушки, становясь около Фоминичны.

Я должен заметить, что Фоминичну все в доме звали нянюшкой, хотя она решительно никого в этом доме не нянчила. Для меня осталось неизвестным, с какого именно времени начали ее так называть и кто был первый ее питомец.

– Нянюшка, а нянюшка! – повторяли барышни. – Можно сегодня гадать?

Фоминична вздрогнула, опустила руки на колени, посмотрела на девиц глупыми, спросонья, глазами и сказала, стараясь сделать голос свой сердитым:

– Ах вы, вострухи, вострухи! Вот перепужали-то меня!.. А я было забылась малехонько.

– Можно сегодня гадать, нянюшка? – спросили опять барышни.

– Гадать? – сказала глубокомысленно Фоминична.

– Да, да, гадать! – крикнули в один голос девушки.

Старушка покачала головой.

– Ах вы, молодятинка, молодятинка! – проговорила она с укоризной. – Один-то денечек не терпится обождать.

– Так нельзя? – спросила почти с грустью Танечка.

– Нельзя? – не менее грустно спросили Катенька и Шашенька.

Только Оля решилась изъявить сомнение и воскликнула очень бойко:

– Да не правда это, нянюшка!

Фоминична с досадой развела руками и потом ударила ими себя по тощим коленям.

– Нат-ка-сь, поди! – произнесла она недовольным голосом и особенно серьезно глядя на Олю. – Яйца ноне умнее курицы стали. Сказано, нельзя.

Оленька немного сконфузилась, а я очень рассердился на Фоминичну за ее резкий тон и преимущественно за то, что она сравнила Оленьку с яйцами. Что себя-то назвала она курицей, это мне казалось вполне справедливым: тонкий и погнутый немного вниз нос Фоминичны очень напоминал куриный клюв, да и говорила-то она – словно курица клохчет.

– Когда же можно-то будет? – с некоторой нерешимостью спросила разбитная Шашенька.

– Сказано, послезавтра, – убедительно ответила нянюшка, складывая руки свои опять на груди и, по-видимому, намереваясь снова отдаться мирной дремоте.

– И играть по-святочному нельзя? – решилась, помолчав, спросить Шашенька.

– Нельзя, нельзя! – ответила Фоминична с полным сознанием своего авторитета в этом важном деле.

И мы все сознавали авторитет Фоминичны, а потому и должны были умолкнуть. В самом деле, не будь ее, кто бы стал руководствовать неопытную и несведущую молодежь в выборе и устройстве разных святочных увеселений и гаданий, к которым привязывали такое огромное значение свежо бившиеся сердца этой юности?

– Ну, хоть загадочку загадай, нянюшка, – сказал я, становясь против самого носа Фоминичны.

При этом я наступил на лапу спящей кошки, и кошка жалобно замяукала.

– Ну что ты лезешь к печке-то? Опалиться, что ли, хочешь, вертихвост?.. И кошке-то надо было лапу отдавить.

Я немного отодвинулся.

– Какую тебе еще загадку?.. – продолжала нянюшка. – Закину за грядку, в год пущу…

– Ты все старые загадываешь, нянюшка.

– А научи новым, так стану новые загадывать… Ну, чего в стену не воткнешь?

– Мало ли чего, – ответил я, размышляя. – Вот тебя не воткнешь.

– Ха-ха-ха! – засмеялись Шашенька и Оленька.

– Вишь, балагур какой, – сказала Фоминична, невольно улыбаясь. – Яйцо не воткнешь в стену – вот что. Отгадать не умеет, а тоже пристает: загани да загани.

– Загадай-ка, нянюшка, нам, – сказала Катенька.

– Да вам-то что загадывать. Вы все загадки знаете.

– Нет, нет, не все, – отвечали барышни.

– Ну, что это такое, что без крыльев летает?

Барышни подумали, подумали, и Шашенька прежде всех ответила:

– Ветер.

– Так, ветер буйный. А что это такое, что без ног бежит?

– Речка, – ответила, не думая, Катенька.

– Пожалуй, что и речка; а боле так отгадывают, что без ног-то бежит туча грозная. Ну а что это такое, что без ран болит?

Это был, должно быть, самый мудреный вопрос изо всех, предложенных Фоминичною, потому что барышни опустили головки и долгодолго не могли найти ответа.

– Это сердце, что ли? – спросила Оля.

– Та-ак. Молодец, Оля! Без ран болит сердце страстное… А и дай вам Господь николи этой болезни не ведать.

– Отчего? – сказала Оленька.

– А не скажу. Ну, да полно вам меня, старуху, донимать. Шли бы к бабушке.

– А что, нянюшка, – сказала Оленька, – чай, Устинья-птичница еще не спит… вот хоть бы ее позвать, а то скука ужасная.

– Вот еще выдумала! – ответила нянюшка. – Да какая пора-то теперь?.. Ведь уже и вечер-то под исходом, а она, только стемнеет, спать ложится.

– А может, она не легла еще, ведь сегодня праздник, – промолвил я, чувствуя непреодолимое желание познакомиться с Устиньей-птичницей.

– И ты туда же! Самому-то спать бы пора ложиться… Ну они вон большие (Фоминична указала на барышень), а ты-то что?