Троглобионт

Солдаты захохотали. Они каждый день смеялись над этой шуткой Хайнса с употреблением разного набора специй, и только Карл Бродерман, толстый большой очкарик, исполнявший по совместительству обязанности повара, относился к этому серьезно. Вот и сейчас он покраснел и, чуть заикаясь, произнес:

– Я вып-просил немного специй в офицерской столовой, но очень мало и всё п-пришлось положить в кастрюлю.

– Чем сегодня кормишь, Карл? – спросил оберлейтенант.

– Бобы со свининой, господин оберлейтенант. Мне кажется, очень в-вкусно.

– Нет, Карл, – опять загнусил Хайнс, – пока ты горчицы не добудешь, я твою стряпню буду есть без всякого удовольствия.

За годы службы Курт не сразу, но полюбил этих простых людей с их грубыми шутками и отсутствием снобизма, присущего почти всем людям, считающим себя утонченными натурами. И сейчас, он не без удовольствия слушал их беззлобную болтовню.

– Карл, ну что это за кофе? Опять морковный? Или это ты так варишь плохо? – это уже Фритц Мейгель решил поиздеваться над толстяком.

Но начальник не дал:

– Ты знаешь, Фритц, последний раз я пил натуральный кофе под Смоленском. На фронте, вообще, прекрасное питание… и порции выбывших на всех делятся. Могу составить тебе протекцию.

– Нет, нет, господин оберлейтенант, – Фритц аж подавился, – я готов пить кофе не только из морковки, даже из жареной крапивы с анисом, лишь бы каждый день видеть Карла и всех остальных за этим столом.

– Не любишь русских? – опять загудел Хайнс.

– Может быть, и люблю, но я их никогда не видел и… честно говоря, видеть не хочу.

– После Сталинграда их мало кто хочет видеть, – серьёзно сказал Хейнер, хотя, как начальник, обязан был прервать этот аполитичный разговор, – А таким деревенщинам с кривыми руками, как вы все тут, лучше и не говорить об этом. Здесь только мы с Хайнсом можем порассуждать о русских танках.

– И о кавалерийских атаках казаков, – добавил Хайнс.

– А покажи русскую саблю, Хайнс, – попросил Гюнтер, рыжий баварец, самый молодой здесь солдат, видно по причине своей молодости питавший слабость к любому оружию.

– Действительно, изобрази казака, Хайнс, ты давно уже не показывал… – присоединился к просьбе Карл.

Со стороны могло показаться, что Карл здесь козел отпущения, что еще чуть-чуть и его затюкают совсем, но это было не так. Карла любили как раз за то, за что и тюкали – за его неистребимое добродушие, которое этими шутками каждый раз как бы проверялось на прочность. И Карл понимал это, и ни на кого не обижался, особенно на Хайнса, с которым, на самом деле, они были большими друзьями.

Протекция Карла возымела свое. Хайнс встал и удалился в небольшой деревянный домик, в котором солдаты были размещены на жительство. В прежние времена здесь наверное жил поп или монахи, служившие свои молебны в небольшой деревянной церковке или, может быть, часовне, возвышавшейся рядом.

– А что там сделали эсесовцы под этой кирхой, господин оберлейтенант? – спросил любопытный и шустрый рыжий баварец.

– Всё, что вам положено знать об этом объекте, вы уже знаете, – строго ответил Хейнер, потому что всем вольностям в разговорах бывает предел и пора уже была это показать, – Нас не касается, что здесь делалось не нами. Наше дело привести всё в первозданный вид, чтобы никто потом не понял, что здесь производились какие бы то ни было работы. А вам, Гюнтер, если вы не хотите провести свою молодость в концлагере, советую укоротить язык.

– Иначе, в Гестапо укоротят, – поддакнул Хельмут Кронмайер.

Остальные тоже были не прочь поучить молодого жить, но тут появился Хайнс. Вывернув пилотку наизнанку, он соорудил на голове нечто, напоминающее русскую папаху. На поясе у него висела настоящая казачья шашка. Скроив злобную рожу, он стал приближаться к столу.

– Похож я на казака, господин оберлейтенант?

– Похож… настоящий житель деревни Никольская! У них все деревни называются «Никольская», – это Хейнер добавил уже для остальных, в его транскрипции это прозвучало как: «Нихь кёльская».

Хайнс уже не слушал, опять сделав каменную физиономию и оскалив зубы, он вытащил шашку из ножен и стал вращать ей над головой. Одновременно, он начал выделывать ногами мелкие па, подпевая своим скрипучим голосом без слов что-то одновременно напоминающее русскую «Катюшу» и «Дойчланд, Дойчланд юбер алее». Танец длился не очень долго. Под конец, помахав шашкой во все стороны, Хайнс мастерски воткнул её в пенек и резко присел на одно колено, одновременно разведя руки в стороны. Зрители отдали должное артисту громкими аплодисментами, за которыми почти никто не расслышал хлопок со стороны леса, но все увидели круглую зеленую железяку прилетевшую прямо в кастрюлю с остатками бобовой похлебки.

Хейнер первым понял, что эта железяка есть ни что иное, как русская граната и как это часто бывает в случаях смертельной опасности, время для него потекло гораздо медленнее. Он успел крикнуть «Ахтунг!» и даже: «Ложись! Граната!» и тут же нырнуть под стол. Уже лежа, он почувствовал взрыв.