Троя

— Кто может знать волю Провидения? — сердито обрывает её бог войны, скрестив руки на широкой груди.

— Отец, например.

— Это он так утверждает, — скалит зубы Арес.

— Ты что же, сомневаешься в словах нашего господина и повелителя? — В голосе Афины слышится лёгкая насмешка.

Бог войны резко оборачивается; должно быть, я чем-нибудь выдал себя. О небо! Хорошо хоть встал на большом камне — только отпечатков ног мне сейчас и не хватало. Однако взгляд Ареса скользит дальше.

— Я и не думал проявлять неуважение к верховному владыке, — изрекает он тоном президента Никсона, прознавшего о «жучках» в Овальном кабинете. Лгущего в расчёте на скрытый микрофон. — Вся моя верность, и преданность, и любовь принадлежат Зевсу без остатка, сестра.

— Не сомневаюсь, что отец оценит их и вознаградит по достоинству, — эхом отзывается богиня, не скрывая злорадства.

— Провалиться на месте! — вскидывается вдруг Арес. — Ты нарочно затащила меня сюда, чтобы твои треклятые ахейцы преспокойно закололи побольше моих…

— Именно, — презрительно выплёвывает Зевсова дочь.

В её устах эти три слога звучат настоящим ругательством. Ого, кажется, бессмертные готовы подраться. Такого я ещё не видел.

Раздосадованный олимпиец всего лишь пинает ногой песок и молниеносно квитируется обратно на поле брани. Афина довольно хохочет и, преклонив колени у волн Скамандра, омывает водой лицо.

— Вот дурень, — шепчет она скорее всего для самой себя, но на какой-то миг я верю: слова адресованы обезумевшему схолиасту, который топчется на камне, укрытый от её гнева идиотским капюшоном из кожи.

А что, очень точное слово.

Богиня квитируется в гущу сражения. Я ещё с минуту содрогаюсь, размышляя над собственной глупостью, а затем следую примеру бессмертных.

Греки и троянцы по-прежнему «мочат» друг друга. Тоже мне, новость.

Выискиваю взглядом своего коллегу. Он где-то здесь. Даже в чужой шкуре мы легко узнаем друг друга по зеленоватому свечению, которым Олимпийцы наградили каждого схолиаста. Да, вот и Найтенгельзер в образе троянского увальня-пехотинца, что забрался на край низкого утёса понаблюдать за бойней со стороны. Избавившись от Шлема Аида, преображаюсь в троянца Фалка (парня вскоре настигнет пика Антилоха) и отправляюсь поздороваться.

— Доброе утро, схолиаст Хокенберри, — произносит он при моём приближении.

Мы общаемся на чистом английском: никто не расслышит неведомую речь за лязгом боевой бронзы, грохотом колесниц и воинственными криками. А если вдруг и расслышит, невелика беда — в этой разношёрстной команде привыкли ко всяческим чудным диалектам.

— Доброе утро, схолиаст Найтенгельзер.

— Где ты пропадал целый час или около того?

— Устроил передышку, — вру я.

Такое случается. Бывает, одного из нас с души воротит от этой мясорубки, тогда лучше квитироваться в Трою, провести часок-другой в тишине, а ещё приятнее — пропустить большую глиняную бутыль вина.

— Неужели я что-то пропустил?

Товарищ по ремеслу пожимает плечами.

— Диомед наконец довыделывался и получил стрелу в плечо. Точно по расписанию.

— От Пандара, — киваю я в ответ.

Пандар — тот самый лучник, что ранил Менелая.

— Я видел, как Афродита вдохновила его выстрелить, — говорит Найтенгельзер, не вынимая рук из карманов плаща.

Вообще-то в греческих плащах нет карманов. Поэтому он вшил их сам…

Погодите-ка, а вот это уже новость. Гомер ни словом не обмолвился о том, чтобы улыбколюбивая дщерь Зевса подтолкнула Ликаонова сына к подобному шагу — разве только убедила пустить стрелу в Менелая, дабы нарушить перемирие. Бедолага Пандар, сегодня ты действительно игрушка в руках богов… А ведь это твой последний день.

— И что, сильно Диомед ранен? — интересуюсь я.

— Сфенел оказался поблизости, вытащил наконечник. Видимо, тот был неотравленным. Только что Афина квитировалась на поле, отвела в сторонку Диомеда и «…силу влила во члены героя, в ноги и руки».

Странный перевод, мне такой не попадался.

— Опять нанотех, — вздыхаю я. — Так Диомед уже нашёл дерзкого Лиаконида и прикончил его?

— Да, минут пять назад.

— И как, успел Пандар произнести свою коронную речь перед смертью?

В моём любимом переводе парень оплакивает собственную участь аж целых сорок строчек, заводит бесконечный диалог с Энеем — да-да, с тем самым! — и на пару с ним гоняет на колеснице, швыряя копьями в раненого ахейца.

— Нет, — отзывается Найтенгельзер. — Промазав в первый раз, он только и крикнул: «Мать моя женщина!» Потом запрыгнул на колесницу к Энею, бросил в Диомеда копьё, пробил щит и доспехи, но плоть не задел. А когда получил от грека пикой промеж глаз, сказал ещё: «Вот дерьмо!» — и помер. Что поделать, и Гомера подчас заносило: монополия на прямую речь чревата соблазнами.

— А Эней?

Какая жалость. Пропустить столь важную для «Илиады» и всей истории сцену! Поверить не могу.

— Афродита его спасла, — подтверждает мою мысль товарищ.

Эней — кратковечный сын богини и добродушного Анхиза. Ясно, мать не спускает глаз с любимого отпрыска.