Троя. Величайшее предание в пересказе

Неоптолем спрыгнул на землю и повел мирмидонян в бой. Воодушевленное ахейское воинство с новыми силами взялось отражать троянскую атаку. Вскоре Неоптолем показал, что вместе с Ахилловой мощью и ловкостью он к тому же под стать отцу и в том, до чего лют и кровожаден. Крутился он, налетал, сигал, уклонялся, увертывался, рубил, крошил, пырял, колол и прокладывал себе дорогу через мизийские ряды к Эврипилу, а троянцы отступали – многие убеждены были, что перед ними взаправду переродившийся Ахилл. Когда они с Эврипилом наконец сошлись – уперли ноги в землю и сшиблись громадинами круглых щитов. Неоптолем был юнее и свежей. Эврипил – сильнее и хитрей. Воевал он уже несколько дней, но ни разу не поколебался, ни на шаг не отступил. Долгая отчаянная схватка могла б разрешиться иначе, но юность и прыть взяли верх. Неоптолем носился кругами, словно борзая, терзающая быка, пока наконец его копье не отыскало цель и не пробило старшему воину горло.

Стон взмыл над мизийскою ратью, когда пал Эврипил. Чуя победу, ахейцы оттеснили троянцев обратно к городским стенам. Неоптолем ринулся, как орел-охотник, на тех, кому недостало проворства скользнуть в закрывавшиеся ворота.

– Вперед! – орал он. – Вверх по стенам, отомстим за моего отца!

Один на другого, словно цепочка муравьев, от которых получили они свое наименование, бросились мирмидоняне тучей вверх по стенам. Перепуганные горожане на бастионах, мужчины, женщины, дети принялись метать камни, бронзовые котлы, каменные кувшины – все, что попадалось под руку.

Не пади на город в самый отчаянный миг великий полог тумана, греки могли б преуспеть – взобраться на стены и прорвать оборону. Троянцы орали на них с торжествующим облегчением.

– Зевс! Зевс! – ревели они, убежденные, что это вмешался самолично Царь богов, Небесный отец, Пастырь туч и спас их. Туман, вне всяких сомнений, пал и вовремя, и судьбоносно.

Разочарованно ворча, не видя ничего дальше вытянутой руки, ахейцы возложили ладони друг другу на плечи и побрели плотным строем к своим кораблям; миг победы был упущен.

Стрелы Геракла

И вновь война зашла в тупик – и снова Агамемнон с отчаянием воззвал к провидцу Калхасу.

– Что ласточки и воробьи говорят тебе, старый самозванец?

Калхас улыбнулся, как всегда, нежно, скорбно.

– Лишь глупый вождь винит гонцов своих, а Царь людей, великий, кому служу я, глупцом не был никогда.

– Да уж ладно, никто тебя не винит, Калхас, – процедил Агамемнон, скрипнув зубами. – Но ты все повторял и повторял, что ясно предвидишь победу аргивян на десятом году похода. Месяцев осталось немного. Мы все, несомненно, благодарны были б за наставления.

– Теперь мне ведомо, – сказал Калхас, – что для верной победы нам нужны стрелы Геракла.

– Что?

– Божественный Геракл доверил другу своему Филоктету могучий лук, а также стрелы, какие обмакнул он в смертоносную кровь Гидры.

– Да-да, любому ребенку на свете это известно, ты скажи, в каком смысле «нам нужны»?

– Как ты, вероятно, помнишь, могущественный царь, десять лет назад, когда мы заходили на остров Лемнос по пути сюда, Филоктета укусила в ступню ядовитая змея.

– Конечно, помню. И что ж?

– Рана загноилась, и решено было оставить Филоктета на острове, чтобы не заразил всех нас. Владыка, полет журавлей, взмывших с песка прошлой ночью, отчетливо сообщил мне, что нам нужен Филоктет и стрелы его нужны. Без них не одолеть нам Трои.

– Да бедолага небось помер уже. Один на острове, с такой-то раной…

– Боги пощадили его. Видел я, что он еще жив.

Агамемнон шумно вздохнул – как человек, тяжко изнуренный полномочиями, злыми прихотями случая и неизбывной бестолковостью подчиненных.

– Так. Ладно. Быть посему. – Обернулся к свите. – Одиссей. Это ты убедил нас бросить Филоктета на острове. Вы с Диомедом и отправляйтесь за ним на Лемнос. Ты почему все еще здесь? Вперед!

На Лемносе Одиссей и Диомед отыскали Филоктета, по-прежнему терзаемого раной, что никак не заживала. Все эти годы прожил он в логове, какое сам себе обустроил. Повсюду валялись там перья и кости птиц, которых страдалец подбивал своими стрелами. Завидев Одиссея, ввергшего его в это мучительное одиночество, Филоктет вскинул лук. Прицелился, истощенные руки дрожали.

– Ну же, – молвил Одиссей. – Стреляй. Несомненно, я того заслуживаю. Нашу общую цель я счел превыше твоей жизни. Мы бросили тебя гнить. А теперь оказывается, что ты нужен нам, и я осмелился явиться сюда и молить о твоем прощении и помощи. Но с чего б тебе прощать меня? Лучше все мы сгинем здесь и будем забыты.

Зачем слава и почести Трои, когда смерть ждет нас на каждом шагу? Отчего ж не завершить свои дни здесь в зловонном логове, а не на поле брани. Можно остаться жить в веках – в статуях, песнях и историях, – а можно исчезнуть в забвении. Да и пусть. Что проку нам в этих веках-то?

– Будь ты клят, Одиссей, – охнул Филоктет. – Если мы оба сгинем здесь, я, вероятно, обречен буду и после смерти вечно слушать твою болтовню.