Тройка

Меня выносит с нее в покрытый льдом пруд. Я скольжу по льду на животе. Лед очень тонкий. Пока я лежу неподвижно, мимо пролетает черный дрозд. Я пытаюсь поползти к берегу.

Лед трещит и разламывается подо мной. Я погружаюсь в воду по грудь. Руками я беспомощно шарю по поверхности льда.

Наступает ночь. Вокруг моей груди замерзает тонкая пленка льда. Водоем цепко держит меня в своих ледяных лапах. Мне не грозит утонуть. На небе появляются звезды.

Военный джип выезжает на лед, ослепляя меня светом своих фар. Он останавливается прямо напротив меня. Свет слепит мне глаза. Я надеюсь, что меня спасут. Но джип просто стоит там, заглушив мотор. Наконец он дает гудок. Он требует, чтобы я убрался с его пути.

— Езжай кругом! — кричу я. — Объезд! У тебя в распоряжении целый пруд!

Я молю о спасении. Я проснулся, зажег сигарету и снова заснул. Раздается шипение тормозов. Мы прибыли на грузовую станцию на границе Миссури.

Здесь действие фильма из моего сна перестает быть видимым. На некоторое время я теряю возможность видеть. Но саундтрек продолжает крутиться.

Я просыпаюсь от кашля. Вокруг дым, запах горелого мяса. По-видимому, эти коробки легко загораются. По-видимому, я поджарил сам себя. К счастью, это случилось на грузовой станции. Когда меня нашли, кто-то вызывал скорую помощь. Громкие негодующие восклицания.

Интересно, на что я сейчас похож, размышлял я по дороге в больницу. Ответа на этот вопрос я никогда не узнаю, поскольку в отделении скорой помощи не имелось зеркала, а также потому, что у меня в тот момент не было глаз. Они сварились вкрутую, как два яйца.

В той санитарной машине сидели отменные дебилы. Они не умолкали всю дорогу. Они хохотали над анекдотом — о пуделе, что помещался в микроволновке. Полные идиоты!

Возможно, я не был бы столь чувствителен, если бы перестал думать. Но даже в те моменты, когда мне хотелось бы перестать думать — например когда я умудрился поджариться или когда отростки этого мутанта начали жевать мои нервы, — даже тогда я не мог прекратить думать, как будто у меня не было завтра, чтобы все на него отложить.

В больнице меня поволокли на повозке со скрипящими колесами по длинным коридорам или холлам, где беспрестанно пахло чем-то эфирным. Рентгенолог с заложенным носом влил в меня какое-то пойло из бумажного стакана. Зажужжал флюороскоп. Врач перевернул меня на другой бок и сделал еще один кадр с другой позиции.

Медсестры, придерживая меня за руки, забинтовали меня с ног до головы. На протяжении долгих дней мне не оставалось ничего другого, как только лежать в кровати и писать через катетер в пластиковые мешки. Потом у меня отказали почки, и они заменили мой почечный канал какой-то шумной диалитической машинкой.

Слепота требовала от меня определенных навыков. Первые дни я еще пытался вспомнить, как выглядели предметы, когда я еще мог видеть. Но чем больше я пытался вспомнить, тем больше все забывал, так что в конце концов отказался от этих попыток.

Когда с меня сняли бинты, то вместе с ними слезла и кожа. Однако дерматолог был к этому готов, поэтому заранее заказал для меня кожу в какой-то крупной фармацевтической конторе Бостона. Новая кожа немного зудела, но я был рад, что она у меня есть.

Когда у меня отказало сердце, кардиолог уже имел наготове новое. Пока я лежал на операционном столе с разрезанной грудью, гепатолог заодно заменил мою печенку. Новые почки все еще не были доставлены из почечного магазина в Амарилло. Расходы были большие, но все покрывал мой медицинский полис.

Когда мое состояние улучшилось, окулист подсоединил мне новые глаза. Все теперь виделось мне в пастельных тонах, но, черт возьми, это все же были глаза! Я привык ими пользоваться.

Затем мне провели психотерапию. Я нуждался в этом, поскольку был весьма взбалмошным типом. Мне надо было направить страсть к саморазрушению в какое-то социально приемлемое русло. Мой психотерапевт очень верил в меня. Он считал, что если бы я исправился, то смог бы выполнять полезные функции. Я даже мог бы стать фургоном или грузовиком. Быть полезным для других — важная часть реабилитации.

Однако самое важное в жизни, как я понял тогда, — это все больше становиться машиной и все меньше — человеком. Я пытался объяснить это Наоми, когда мы выскочили с ней из боулинга, а потом Еве, когда мы прятались все втроем в кустах за прачечной самообслуживания. Плоть — она слишком мягкая, слишком податливая, то есть живая. Тот факт, что Наоми смогла нас съесть, это доказывает. Надо превращаться в машину, и тогда не будет никаких проблем.

Когда меня выписали из больницы, я вернулся в свою крысиную нору — квартиру на Гумбольдта. Мое антисоциальное поведение истаяло, как сгнившее яблоко. Я теперь мог быть дружелюбным. Я научился отпускать шутки и быть легким в общении.

В ту первую ночь, когда я вернулся в свою квартиру, мне приснилось продолжение сна про Феликса и Фабрику. Давайте-ка я вам его расскажу, пока не переключился на альфа-волны.