Троица

Двое телохранителей тут же пришли в движение. Генриха они взяли за протянутые руки и снова подняли на ноги – легко, как бумажную куклу, – после чего полусидя дождались, когда король на неверных ногах найдет точки равновесия. В это время стал слышен шорох шагов, и в покой вошла кормилица, которая торопливо присела в реверансе и из этой согбенной позы протянула крошку-принца. Голову женщина держала опущенной, не смея поднять глаз на монарха, который стоял перед ней в одной лишь ночной рубашке.

– Поднесите его сюда, – непроизвольно улыбаясь, повелел король. Он принял дитя на руки, хотя они у него от усилия отчаянно дрожали.

Маргарет прикрылась рукой, чтобы не разрыдаться от радости и облегчения.

– Это ты, – томно и гордо оглядывая свою драгоценную ношу, сверху вниз произнес Генрих. – Именем Господа, я вижу тебя, мой сын. Мой. Сын.

7

На подъезде к плавной излучине Темзы короля Генриха бил жестокий озноб. Вдали уже темнел Вестминстерский дворец, но расстояния обманчивы: отсюда до Лондона все еще оставалось с полмили. Говорят, что с каждым годом две части города подползают друг к другу все ближе: купцы все строят и строят на дешевых землях свои цеха, мастерские и товарные склады поближе к лондонским рынкам, а сам город уже давно вырос за пределы своих грубо-древних, горбатых стен, возведенных некогда римлянами.

От темноты ужасный кусачий холод только усиливался. Взбеленившийся с заходом солнца ветер швырял колкие брызги подмерзшей водяной взвеси. Но еще мучительней этой пронзительной непогоды воспринималась собственная слабость. Генриха удручало, насколько же немощным он стал – настолько хилым, что не успел одолеть верхом каких-то двадцати миль, а уже ни рук ни ног, нытье в суставах, одышка, а под доспехами все мокро и холодно от пота. Может, лишь благодаря железу и удерживаешься в седле, а то бы брякнулся навзничь.

Ехать в Вестминстерский дворец во главе целой процессии Генрих не намеревался, но в Виндзоре на этот момент гостило едва ли не сорок преданных ему лордов, и все они как один шумно вызвались сопровождать монарха. Едва пронеслась весть о том, что король поднялся со своего одра и думает скакать в Лондон, как поднялся невиданный рокот и гвалт – вначале в замке, а затем все это выплеснулось наружу в город, множась и разрастаясь, пока уже тысячи глоток не скандировали королю здравицы, перекрывая вой зимней вьюги.

Перед отъездом король Генрих еще высидел рождественскую мессу в часовне Святого Георгия, бледный и безмолвный, как смерть, а все, кто там был, возносили хвалу Господу за избавление короля от болезни. Громадный пиршественный стол, уже накрытый для гостей, был разорен проходящими мимо знатными персонами, что в радостной спешке скликали слуг и велели седлать себе коней, чтобы ехать вместе с государем в столицу. Мутно-красный шар низкого зимнего солнца уже клонился к западу, когда Генрих пустился в дорогу более чем с сотней людей – все до единого с оружием, в доспехах и с королевскими львами на знаменах, туго трепещущих на промозглом ветру.

Вестминстерский дворец стоял от города вверх по течению Темзы, подальше от зловонных миазмов, что каждое лето приносили в город болезни. Генрих держал путь вдоль берега реки. По левую руку от короля ехал Бекингем, по правую – граф Перси, а за ними впереди сплоченного конного строя держался Дерри Брюер. К этой поре король уже вел свою лошадь шагом, чтобы хоть как-то поберечь силы. На покрытие тех миль от Виндзора и без того уже ушло пять с лишним часов; Генриха глодало беспокойство, что сила воли завела его дальше, чем хватало силы тела. Он понимал: если сейчас упасть в обморок или свалиться, это будет для его положения ударом, от которого он может уже никогда не оправиться. Вместе с тем по приказу Йорка по-прежнему находится в заключении граф Сомерсет. Генрих понимал, что, если мешкать чересчур долго, граф может невзначай исчезнуть. Но и без этой заботы ему нужно было забрать у Йорка Большую королевскую печать. А потому не оставалось ничего иного, как настырно двигаться вперед, превозмогая неровный трепет сердца и боль во всех тканях и сухожилиях. Такого физического истощения он у себя прежде не помнил, но при этом вновь и вновь напоминал себе, что даже Христос по пути на Голгофу трижды падал. Он же не упадет, а если и упадет, то все равно поднимется, взберется на коня и продолжит путь.