Трон императора: История Четвертого крестового похода

Я перекинул ногу через украшения, которыми заканчивались ворота, и спустился вниз, а мужчины с испуганными лицами продолжали поглядывать наверх, за ворота. Когда мои ноги коснулись земли, я развернулся к толпе и увидел семь ножей перед своим носом. Я поднял руки, показывая, что не несу зла. Самый старый из них что-то проворчал, и вооруженные мужчины слегка попятились, но продолжали метать в меня злобные взгляды и ножей не спрятали.

Я опустился на колени перед старейшиной и жестом попросил его руку. После колебаний он протянул мне руку ладонью вниз. Толпа придвинулась поближе, готовая встать на его защиту в любую секунду.

Я перевернул шишковатую руку старика ладонью вверх, постучал по ней мозолистым пальцем и с хорошим (надеюсь) выговором, как это делала Джамиля, продекламировал:

— Букит майя. Я афур шараб швейя.

Люди удивились. Это была первая строчка детского стишка, в котором на иудейском варианте арабского рассказывалось о птичке, утоляющей жажду капелькой воды, или что-то в этом духе, в общем, детский лепет. Джамиля от скуки научила меня этому стишку, когда мы зимовали в Задаре.

Нужно было торопиться, поскольку в толпе росло нетерпение. Я взял мизинец старика и сказал:

— Ха'йе тух'бус («Эта маленькая девочка печет»). — Отпустив мизинец, я с серьезным видом взял четвертый палец. — Ха'йе ту'уджин («Этот месит тесто»).

Послышались осторожные смешки, которые распространились как круги по воде. Я перешел к среднему пальцу старика и помахал им; старик процитировал со мной в один голос:

— Ха'йе тут'бух («Этот варит кашу»). — Настала очередь указательного пальца: — Ха'йе тикнусс («Этот метет»). — И на большом пальце я завершил декламацию: — Ха'йе твадии рудвии ан Баба («Этот готовит обед папе»).

После этого я сделал вид, что собираюсь пробежать пальцами по его руке. Старик инстинктивно поморщился, улыбнулся и отдернул руку, словно боялся щекотки. Потом он изумленно уставился на меня.

Через секунду он повернул голову к толпе и что-то произнес. Мне удалось разобрать имя Самуила бен-Давида.

Толпа расступилась, и вперед вышел высокий, хорошо одетый мужчина чуть старше меня. Сделав несколько шагов, он остановился рядом со старейшиной, к которому обращался почтительно, называя его словом, похожим на «равван». Этот молодой человек своей серьезностью напомнил мне Джамилю, когда я впервые ее увидел. Но масти он был совершенно другой — светленький, почти как фламандец, волосы с рыжеватым оттенком, взгляд пронзительный, умный. Старик отдал молодому какие-то распоряжения, и тот повернулся ко мне.

— Я говорю по-французски, — произнес он. — Ты скажешь мне, где Джамиля. Мы знаем ее. Плохо, что собралась толпа. Кроме того, этим людям все равно нужно возвращаться к своим делам, готовиться к отражению атаки.

Вот так субботним вечером я оказался внутри иудейского дома.

Если не считать Задара, это был один из тех немногих случаев в моей жизни, когда мне удалось побывать в настоящем доме. Детство мое прошло в примитивном замке. Три года я провел в келье аскета-отшельника и в аббатстве. Бывал и в крестьянских хижинах, но все больше мимолетно. Тут впервые увидел удобное жилье простого люда, дающее ощущение настоящего дома, где жизнь течет спокойно, где хранят семейные традиции. Меня самого удивило, насколько чужеродным элементом я ощутил себя в этой опрятной комнатушке. Было непонятно, кто здесь живет и почему Самуил со старейшиной выбрали именно этот дом. Большинство мужчин разошлись, унеся с собой ножи, к моему облегчению. Остались только Самуил и старейшина.

В доме, как и во всем небольшом поселении, было тихо, но все буквально содрогалось от напряжения. Как странно, что вся община занималась своими обычными делами — люди гуляли, ели, молились, а тем временем по другую сторону стены разгоралась битва за Галатскую башню. Из глубины дома в комнату заглянула старуха. Она вошла, держа в руках разбухшую котомку: видимо, собирала вещи, намереваясь бежать, прежде чем в Перу ворвутся мародеры-крестоносцы. Вероятно, община занималась все-таки не совсем обычными делами.

Никто не развел огня, чтобы приготовить пищу, не зажег свечей, хотя на столике стоял пустой двурогий канделябр. Впрочем, достаточно было и уличного света — окна выходили на юг и глядели на летний вечер с такого крутого холма, что была видна крыша соседнего деревянного дома.