Тропа обреченных

— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было… Тут эти бандюги стрельбу открыли… Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он, старый, побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.

Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:

— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?

Старушка захлопала глазами.

— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь? — посовестила она Угара. — Сразу видно, не потерял ты никого из близких… Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.

— Огрубели на войне люди, путают, как и что сказать, ляпнет, не думавши, ты уж не суди его, мать, — смягчил Анатолий Яковлевич и с дальним прицелом спросил: — У вас пенсия связана с потерей кормильца, надо понимать? А почему пенсия за сыновей, вы сказали?

— Старший-то у меня офицер был, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать, с меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки мне завезли, и сено по ошибке.

— Как по ошибке?

— Да коза у меня, а завезли на корову… ну как семье погибших.

Чурин, между прочим, Угару:

— Ты все понял?

Тот согласно кивнул и вдруг брякнул:

— Это если за всех убитых пенсию платить, живым только на них и работать.

— Ты что, с неба свалился? — странно посмотрел на Угара парень в гимнастерке. — Сразу видно, такой руки не подаст, не пособит.

— Да он шутит, любит подзадорить, не обращайте внимания, толкуйте свое, — поспешил смягчить глупейшее высказывание Угара Чурин.

Но толковать соседи больше не хотели. Чурин положил руку на плечо «умно» молчавшего подопечного и предложил ему тихо:

— Знаешь что, Лука, давай с тобой без отчества обращаться, как принято у вас здесь, да и не старики же мы с тобой, а то людям в глаза бросается.

— Давай, — без промедления согласился Лука Скоба.

— Вот и хорошо, — не дал ему распространяться Чурин, заметив, как любопытно уставился на них парень в гимнастерке. И с подъемом заговорил: — Ты на поля взгляни-ка, на хлеборобов посмотри.

За окном Угар увидел деревянную церквушку на взгорье, ярко освещенную солнцем, крутой, в зеленом ковре, обрыв, переходящий в широкую долину. А в ней разбросаны дома. Они будто скатились с пригорка и, удивленные, встали друг против друга кто как смог.

— Где ты увидел своих хлеборобов? — удивился Лука.

— Я не про это сейчас. Еду я тут как-то на рассвете в поезде, вижу, в ноле трактор попыхивает. И такое у меня уважение к трактористу любовное, сбегал бы и обнял.

— Это с чего же? — поморщил лоб Лука Скоба.

— Да с того, что чуть свет в поле работает. Понимаешь? Люди чуть свет в поле выходят. Страдная пора! Сознание! А какое сознание у тех, Лука, кто ночью разбойничал, нажрался чужого и, как крот в норе, на зорьке без хлопот уснул?

— Так то ж борьба, Анатолий… Толя, от которой я отхожу, как тебе известно, с меня теперь по каждому дню все меньше станет спроса, — с выгодой для себя рассудил Скоба.

— Все может быть, — нейтрально ответил Чурин, а про себя подумал: «С тебя теперь по каждому дню все больше будет спроса, ошибаешься ты и тут». Он сказал ему об этом немного погодя, когда они шли от станции в Городок по берегу неширокой речушки Устье. За спиной у них, на востоке, оставалось невидимое отсюда Ровно.

— Благодать-то! — звонко хлопнул себя в грудь широкими ладонями Скоба, остановившись над невысоким обрывом и смотря на заливную, заросшую камышом лощину по ту сторону реки.

— Неужели поинтересней-то не видел, мотаясь по Волыни? — поразился Чурин слишком чувствительному восторгу Угара.

— Нет, Анатолий Яковлевич. Я ведь все больше ночами мотался, а днем у меня другая приглядка была.

— Может быть, ты и прав, Лука… А чего ты опять меня по имени и отчеству величаешь?

— Никого же нет; как водится, называю…

— Называй, как хочешь. Здорово ты, Лука, одичал все-таки, а сообразительность не утратил, да и чувствительность — тоже. Благодать, видите ли, углядел.

— Чурбак, ты думал, Угар? Не-ет… Понимаешь, в чем дело? Вольными глазами посмотрел вокруг, с легким чувством, — раскинул он руки. — Ты знаешь, что такое просто, без ничего, посмотреть вокруг?

Чурин с любопытством уставился на своего противоречивого подопечного, охотно ответил:

— Просто, без ничего, и не видится ничего, Лука. Это уже какое-то просветление, значит, не зря тратим время. Потому что знаем — не с дураком дело имеем.

Они не спеша приближались к Городку — в полкилометре начинались крайние дома.

— За моим эсбистом Шмелем поехали в Рушниковку? — удивил неожиданным вопросом Скоба.

— Что, жалко? — не успел сообразить, как ответить, Чурин, спускаясь к реке.

— Себя больше… Доброе дело для себя не жалеют.

— Сдался Шмель утром, вылез из колодца: выкурили.

— В Рушниковке, значит, у Помирчего. На лету мою наводку подхватили… Цепко работаете.

— Жалеешь все-таки… — с упреком произнес Чурин. — Расплывчатая публика вы, как и сама ОУН, ничего надежного.