Тропами Яношика

— Это нас, наверное, в Полевке заметили, — догадался Николай. — Там мы перешли улицу на виду у прохожего.

— Что ж вы так? Время теперь недоброе, — осуждающе качнул головой Милий. — Есть ведь люди, которые как слепые идут за гардистами. От них всего можно ожидать… Ничего, скоро и у нас будет, как в других местах…

— А что в других местах? — спросил Николай.

— Как что! Вот в Горном Турце, говорят, объявился какой-то пра-правнук Яношика. Он вроде бы знает, как можно выкурить гардистов. В Модре-Гори он перебил гардистов и исчез. Отряд у него неуловимый…

Старик разговорился и шел, несмотря на свой возраст, так быстро, что Ежо и Николай едва поспевали за ним. Они старались не упустить ни слова из того, что он рассказывал.

— Когда проезжала автоколонна из Братиславы, я там с одним механиком побеседовал… Оказывается, в Братиславе глинковцы завели теперь специальное военное учреждение для борьбы с коммунистами.

— Значит, и там нет гардистам покоя! — обрадовался Ежо.

— Так и должно быть! — твердо заявил Милий. — Скоро они горько пожалеют о том, что натворили.

Когда вышли в безопасное место, Прибура дал старику несколько листовок о событиях на фронте. Цестарь прочитал одну листовку и понимающе кивнул:

— Так вот почему они объявили мобилизацию молодежи в Германию. Боятся, что хлопцы к партизанам пойдут…

Перевалили через лесистую гору, и старик, рассказав, как дальше идти, простился.

Даже в самую холодную зимнюю пору, в метель и пургу, когда все живое прячется в свои убежища, занесенные снегом, Фримль, бывало, уходил из дому на целую ночь.

— Пойду к «сынкам», — говаривал он обычно жене, которая не только все знала, но даже пекла хлеб для «сынков» и заготовляла другие продукты. Ружена радовалась, что наконец-то и у нее появилось большое, важное дело, и работала за двух молодых. Детей у них не было, поэтому оба охотно, как о родных, заботились о жильцах колибы. День и ночь она что-нибудь штопала, стирала, шила.

В лес мужа собирала обычно сама: и продукты в сумку сложит, и лыжи вынесет — только иди.

С тяжелой сумой, с топором за поясом — точно на заготовку дров отправлялся Фримль в горы, где пробирался лесными чащобами, доступными только ему одному. Не останавливали его ни стужа, ни грозный закон, изданный гардистами в отношении тех, кто помогает партизанам.

А с наступлением весны Фримль стал ходить к «сынкам» еще чаще. И всегда, кроме еды, нес какую-нибудь добрую весть о событиях на фронте.

Но сегодня Эмиль чувствовал себя несколько смущенным.

Дело в том, что шел он не один. За ним, тяжело дыша и часто кашляя, брел худой изможденный человек. Эмиля мучил вопрос, как отнесутся жители колибы к этому новичку, еще одному чеху.

Очень хотелось, чтобы «сынки» приняли новичка, как своего.

Моросил мелкий дождик. В ущелье, заросшем густым лесом, было тихо. А когда путники поднялись на перевал, в лицо им хлестнуло тугим колючим ветром с мелким, как песок, дождем.

Эмиль остановился и крикнул:

— Лацо, давай мне вещи, а то тебя с ног собьет.

— Что вы! Я крепкий! — ответил Лацо, которого ветер гнул и качал как хворостину.

— Ты не храбрись, держись за мной, а то скатишься под гору.

— Да не такой уж я хилый, как вам кажется, — пробормотал Лацо.

Но ветер заглушил эти слова, и проводник их не услышал.

В лесу все сильнее лил дождь. А в домике под сосной было тепло и уютно.

В печурке, мигая и потрескивая, весело горела смолистая лучина. Партизаны тесным кольцом сидели вокруг приемника. Кто на полене, кто на собственной ноге. Радиоприемник можно было включить посильней, поставить на стол и слушать, лежа на постели. Но партизаны экономили питание, поэтому включали на самый слабый звук. Николай иногда прикладывался ухом к приемнику — хотелось как можно ближе быть к тому, кто говорит там, в непостижимо далекой Москве.

— Тихо! — вдруг поднял он руку, и лицо его, освещенное колеблющимся светом лучины, оживилось, стало по-детски счастливым, на щеках обозначились ямочки. — Тихо! Сейчас. Сейчас…

В колибе стало тихо, лишь слабо потрескивала лучина. Партизаны сидели не дыша, прислушивались, ждали.

Жителям одинокого, затерявшегося в Татрах жилья всегда самым дорогим был первый звук позывных Москвы.

И вот словно распахнулась крыша землянки и засияли голубые небеса. Все, чем жили друзья до этой минуты, исчезло — перед ними раскинулась широкая, бесконечно просторная страна, родина Николая Прибуры. Забыв обо всем на свете, русский, словак, мадьяр и чех запели на всю землянку под музыку, которая полилась из радиоприемника, прямо из самой Москвы:

Широка страна моя родная!

Голоса их все крепли, набирали силу. Партизаны, сами того не заметив, обнялись и раскачивались в такт песне.

Вдруг Николай смолк. Схватил автомат, подбежал к оконцу.

— Ребята! — бросил он и выскочил за дверь.

Этого слова было достаточно: все в один миг оделись и с оружием кинулись к выходу. Но Николай, приоткрыв дверь, успокоил:

— Он.

Все снова уселись к приемнику. А Пишта начал подогревать кофе.

Он — это значит горар Фримль.