Тропами Яношика

Колиба, у которой собрались парни и девушки, освобожденные партизанами, представляла собой хижину, выложенную из камней под большой скалой, нависшей над ручьем — бурно пенистым притоком Грона. Делали ее летом, камни скрепляли глиняным раствором. Поэтому в колибе не было ни одной щелки, и ветер мог проникать только в дверь, завешенную куском брезента.

Кто сделал это жилье, когда? Не знали даже самые старые жители Буковце. Дед Богумила, лесник, рассказывал, что прятались здесь и невольники, бежавшие из Турции, и лютеране, и революционеры — все, кто скрывался от неугодной власти, от цепей да тюрем. Стены пещеры и потолок были закопчены до черноты. Густой запах копоти жилья, топившегося по-курному, смешивался с запахом плесени и создавал атмосферу куреня первобытного отшельника. Жить в этой колибе можно было, видимо, даже зимой. Но только вдвоем, от силы втроем. А двадцать парней, собравшихся к вечеру вокруг своего вожака Богумила, не могли в ней поместиться. Долго и шумно советовались они, что делать, да так и уснули под большой елью. Там и нашел их утром Иван Высоцкий. Он был не один. С ним пришел словацкий капитан, высокий, красивый брюнет.

— Зовите меня просто Владо, — сказал капитан, когда все перезнакомились. — А сержант Высоцкий будет вашим командиром.

Парней больше всего интересовало, где взять оружие и с чего начинать партизанскую борьбу.

— Начинайте с шалашей, — ответил Владо. — Все идите делать шалаши! Только Богумил и ваш командир останутся. Нам тут посоветоваться надо…

ОГОНЕК В ЛЕСУ

Захолодало, задождило. Во всем лесу не осталось места, где можно было бы укрыться от непогоды.

Большое несчастье оказаться в такую пору без крова! А сколько теперь людей пробирается по горам и лесам. Как подсолнухи к солнцу, тянутся они на восток, в сторону фронта.

Жалко этих бездомных. Однако власти запрещают им помогать. Заставляют с заходом солнца запирать дома на все запоры.

Но Эмиль Фримль, лесничий, живший в горах далеко от деревни, с самого начала войны настежь распахнул двери своего дома для всех, кому нужно убежище, тепло и пища. Маленькая и какая-то тихая жена его Ружена, хотя и боялась гардистов, но полностью разделяла отношение мужа к людям, скрывавшимся от фашистских прислужников. Никогда не спрашивала она, кто к ним пришел, кормила, если чувствовала, что человек голоден, давала одежду, если видела, что обносился.

С началом минувшей осени, когда появилось много русских военнопленных, бегущих из германских лагерей, Эмиль и Ружена стали оставлять на всю ночь огонек в чуланчике, окно которого выходило в лес. Специально для тех, кто пытался приблизиться к селу. На этот-то одинокий огонек поздним дождливым вечером и вышли Пишта с учителем Рудольфом. Подходили они очень осторожно и нерешительно. Ветер ныл, со свистом продувал мокрую одежду, пробирал до костей и гнал бездомных к огоньку.

Они остановились в десяти метрах от окна, долго прислушивались, цепенея от холода.

Наконец Рудольф решился. Пробрался к светящемуся оконцу, тихо постучал.

— Кто там? — раздался приглушенный мужской голос.

— Откройте… Свои…

— Уж год как не стало у меня своих на белом свете, — нарочито громко ответил хозяин, направляясь к двери. И продолжал уже в сенях, перед самой дверью: — Приказано никого не пускать! Откуда я знаю, кто вы? Разный сейчас народ ходит…

— Пан Фримль, это я, Рудо Бурда.

— Ежишь Марья! Кто это? — встревожилась и хозяйка.

— Рудо Бурда, сын Франтишека, чеха, с которым я сидел в тюрьме, — пояснил хозяин. — Завесь окна. Это и правда свои…

Настежь распахнулась дверь. Точно к родному сыну выбежал хозяин к юноше, обнял его, мокрого, приглашая вместе со спутником в дом.

На маленьком кухонном столике под иконами уже горела керосиновая лампа. Было тепло и уютно. Рудольф с Пиштой остановились у порога, по-детски радуясь теплу и уюту.

Ружена послала мужа в комнату найти сухую одежду для промокших насквозь путников, а сама быстро разожгла дрова в крохотной, почти игрушечной железной печке, похожей на маленький белый паровоз. Поставила на огонь кастрюльку с водой, достала большую глиняную миску и начала месить в ней тесто, приговаривая:

— Да вы проходите! Садитесь! Отдыхайте!

— Это вот Пишта, — представил учитель своего друга, одной рукой выжимая свой мокрый берет на выстланный жженым кирпичом пол. Вторая рука его была подвязана к шее белой тряпкой из рукава нижней рубашки. — Из-за меня он стал бездомным.

— Но он родом не из наших мест? — пристально глянув на Пишту, спросила хозяйка.

— Он мадьяр из Донавы, — объяснил учитель.

— Это где-то очень далеко. Я и не слышала о таких местах, — созналась Ружена.

— На краю Мадьярска. Отец его бежал к нам еще до войны, его за политику преследовали… — Рудольф прикрыл рукой красные от усталости глаза. — Там у них горы такие же, как и у нас.

— Горы такие же, и леса такие, и беда у нас одинаковая, — сказал хозяин, входя на кухню с кучей белья. — Нельзя дальше так жить! Рубашки целой не осталось… Все рваные, с заплатами.

Учитель постарался его успокоить.