Тропик Козерога

В промежутках между ее отбытиями и прибытиями я жил жизнью полнокровного шизерино. Это была не вечность – вечность преходяща, ибо она имеет дело с миром и победой, вечность – это нечто рукотворное, нечто заслуженное; нет, я пережидал антракт, на протяжении которого каждый волос покрывался сединой до самых корней, каждый миллиметр кожного покрова испытывал жжение и зуд, пока все тело не превращалось в сочащуюся рану. Вот я сижу за столом в темноте, и мои конечности непомерно увеличиваются в размерах, будто меня в галоп настигает слоновая болезнь. Слышу, как кровь бросается в голову и бьет в барабанные перепонки, точно гималайские демоны со своими колотушками; даже из Иркутска доносится до меня хлопанье ее гигантских крыльев, и я знаю, что она уносится все дальше и дальше, гораздо дальше – за пределы досягаемости. В комнате такая тишина и такая ужасающая пустота, что я испускаю пронзительный вопль, лишь бы произвести хоть какой-нибудь шум, хоть какой-нибудь человеческий звук. Я пытаюсь подняться из-за стола, но ноги мои слишком отяжелели, а руки превратились в бесформенные носорожьи лапы. Чем больше тяжелеет мое тело, тем разряженнее становится атмосфера в комнате; я буду расползаться и расползаться, пока всю комнату не заполню одной сплошной массой застывшего желе. Я заполню даже трещины в стене; я врасту в стену, как растение-паразит, и буду разрастаться и разрастаться, пока весь дом не обратится в неописуемое месиво плоти, волос и ногтей. Я знаю, что это смерть, но я не в состоянии убить ни само знание, ни носителя этого знания. Какая-то частица моего существа еще живет, какая-то крупица сознания еще сопротивляется, и, по мере того как разбухает обмякшая туша, мерцание жизни становится все четче и четче и вспыхивает во мне наконец холодным алмазным огнем. Этот огонь освещает всю эту бесформенную массу липкого месива, так что теперь я напоминаю искателя жемчуга с факелом в руке во чреве мертвого морского чудовища. Какой-то тонкой потайной нитью я еще связан с жизнью над бездной, но он так далек, тот горний надводный мир, а вес туши так велик, что, даже будь это возможно, понадобились бы годы и годы, чтобы всплыть на поверхность. Я мечусь в собственном мертвом теле, обследуя каждый уголок и каждую щель его огромной расплывшейся массы. Обследование это безрезультатно, потому что при непрекращающемся росте изменяется вся топография, растекаясь и расплываясь, как раскаленная магма земли. Там ни секунды не держится terra firma, ни секунды ничто не остается неизменным и узнаваемым: это рост без верстовых столбов, путешествие, в котором место назначения сдвигается при каждом едва уловимом колебании, при каждом толчке. Это тот самый процесс заполнения пространства, при котором убивается всякое ощущение и пространства, и времени; чем больше раздается тело, тем меньше становится мир – и это будет длиться до тех пор, пока я в конце концов не почувствую, что все сконцентрировалось на кончике английской булавки. Несмотря на полную беспомощность той огромной безжизненной массы, в которую я превратился, я отдаю себе отчет в том, что то, что ее питает, мир, из которого она произрастает, не превосходит размером булавочную головку. В скверне поллюции, в самом сердце и как бы преджелудке смерти я различаю семя – чудодейственный мизерный рычажок, который поддерживает мир в равновесии. Я сиропом расплылся по всему миру, и опустошенность от этого жуткая, однако семяизвержения не происходит: семя уже превратилось в маленький сгусток холодного огня – как солнце, ревущего в зияющем чреве безжизненной туши.

Когда гигантская пернатая хищница изможденная вернется из своего полета, она найдет меня здесь, в средоточии моего небытия: вот он Я, неистребимый шизерино, горящее семя, затаившееся в сердце смерти. Каждый день она рассчитывает изыскать для себя новый источник питания, но не существует в природе иных источников питания – одно это семя, этот вечный источник света, который я снова и снова открываю для нее путем ежедневного умирания. Лети, о ненасытная птица, лети к границам мироздания! Но кормушка-то твоя здесь – вот она, сияет в тошнотворной пустоте, что тобою же и создана. Ты вернешься, чтобы потом снова кануть в черную дыру; ты будешь возвращаться снова и снова, ибо не выросли еще у тебя те крылья, на которых можно унестись прочь из этого мира, единственного мира, где ты можешь существовать, – этого змеиного могильника, где правит тьма.