Тропик Козерога

Стоило ей открыть глаза – и сна как не бывало. Просыпалась она словно от резкого толчка, будто зрелище окружающего мира с его человеческими атрибутами вызывало мощный шок. Она тут же развивала кипучую деятельность, шастая туда-сюда, точно гигантский пифон. Что ее раздражало, так это свет! Она пробуждалась, кляня солнце, кляня мишурный блеск реальности. В комнате приходилось поддерживать полумрак, жечь свечи, плотно занавешивать окна, чтобы не допустить проникновения шума с улицы. Она слонялась голая из угла в угол, дымя болтающейся в уголке рта сигаретой. Туалет ее был делом первостепенной важности: о тысяче пустячных мелочей надо было позаботиться, прежде чем хотя бы накинуть купальный халат. Она смахивала на атлета, намеревающегося побить рекорд дня. От корней волос, которые она изучала с самым пристальным вниманием, до формы и длины ногтей на ногах каждая деталь ее анатомии подвергалась тщательному досмотру, прежде чем она садилась завтракать. Ну вылитый атлет! Хотя, впрочем, больше она походила на механика, совершающего перед испытательным полетом контрольный осмотр скоростного аэроплана. Шмыг в платье – и ищи ее свищи: умчится на целый день – в полет, который завершится, может, в Иркутске, а может, и в Тегеране. За завтраком она заправлялась основательно: надо, чтобы горючего хватило в оба конца. Завтрак тянулся долго: это была единственная дневная церемония, которая исполнялась без спешки и суеты. Тягомотная церемония. Интересно, думаешь, собирается ли она вообще выматываться, да и не забыла ли она часом о той великой миссии, что поклялась исполнять каждый день своей жизни? Может, она грезила о предстоящем путешествии, а может, и не грезила вовсе, а просто прикидывала время функционального процесса своего чудесного механизма, с тем чтобы, раз загрузившись, не возвращаться для дозаправки. В этот час дня она была само спокойствие и невозмутимость и напоминала гигантскую небесную птицу, восседающую на вершине скалы и мечтательно обозревающую низлежащие земли. Но это она не после завтрака резко срывалась с места, устремляясь в пике́, чтобы накрыть свою жертву. Нет, с утренней кормушки она снималась плавно и величаво, приноравливая каждое свое движение к ритму мотора. Вся вселенная была в ее распоряжении, так что в выборе направления она руководствовалась лишь сиюминутным капризом. Она могла бы сойти за символ свободы, если бы не сатурнический вес ее тела и противоестественный размах крыльев. Сколь бы уравновешенной ни казалась она, особенно в момент старта, ужас, побуждавший ее совершать эти ежедневные вылеты, все же давал о себе знать. Она моментально покорялась судьбе и в то же самое время упорно стремилась ее преодолеть. Каждое утро взмывала она из своего гнезда, как с какого-нибудь гималайского пика, неизменно, казалось бы, направляя свой полет к какой-то не помеченной на карте зоне, где, при условии, что все сойдет благополучно, она могла бы исчезнуть навеки. Каждое утро, казалось, уносилась она ввысь в этой ее отчаянной сиюминутной надежде; она отбывала с видом спокойного, мрачного достоинства, как человек, готовый в любую минуту сойти в могилу. Никогда не кружила она над летным полем, никогда не оглядывалась назад, на тех, кого покидала. И не оставляла после себя ни мельчайшего осколочка своей персоны: она забирала в полет все свои пожитки, каждую ничтожную улику, способную подтвердить факт ее существования. Она не оставляла ни единого вздоха, ни даже заусенца. Исчезала, будто и духу ее тут не было, под стать самому дьяволу, по одному ему известным причинам. Тебе на откуп оставалась лишь гнетущая пустота. Тебя бросали, и не просто бросали, а предавали, предавали жестоко. Пропадало всякое желание и удерживать ее, и умолять вернуться: ты оставался с проклятием на устах, с черной ненавистью в душе, омрачавшей остаток дня. Позднее, перемещаясь по городу, перемещаясь тихим ходом, как свойственно всякому двуногому, переползая с места на место, как червь, ты собирал слухи о ее захватывающем полете: то видели, как она кружила в такой-то точке, то как она ни с того ни с сего вдруг резко теряла высоту, то как где-то еще заходила в штопор, как проносилась кометой, как выписывала в небе буквицы дыма, и так далее и тому подобное. Что бы она ни вытворяла, все имело характер загадки и сумбура и совершалось явно безо всякой задней мысли. Это было чем-то вроде иронически-символического комментария к человеческой жизни, к поведению творческого человека-муравья, прозреваемого из какого-то иного измерения.