Тропик Козерога

Что может быть сложнее, чем заниматься любовью в цирке? Постоянно ломая комедию с дрессированным тюленем, она становилась гораздо более недоступной, чем если бы была окована железными обручами. Она могла свести на нет самую «личную» хочку в мире – сразить ее смехом. И это вовсе не было так унизительно, как, вероятно, склонны полагать иные. Было что-то располагающее в этом вагинальном смехе. Будто весь мир разворачивался в некий порнографический фильм, в котором трагической темой проходила импотенция. Можно было строить из себя хоть собаку, хоть куницу, хоть белого кролика. Любовь была чем-то побочным – розеточкой икры, скажем, или восковым гелиотропом. Воображай себя хоть чревовещателем, разглагольствующим об икре и гелиотропах, – в реальности-то ты все равно остаешься куницей или белым кроликом. Ивлин постоянно лежала, раскинувшись на капустном поле, широко расставив ноги и предлагая первопроходцу сочно-зеленый лист. Но попробуй сделать хоть одно движение, чтобы им полакомиться, как все капустное поле сотрясется от смеха, здорового, росистого вагинального смеха, смеха, о каком ни св. Иисус Христос, ни Иммануил Шерстопятый Кант даже и не мечтали, потому как в противном случае мир не был бы таким, как сейчас, и, мало того, не было бы ни Канта, ни Христа Всемогущего. Самки смеются редко, но если уж смеются, то это как вулкан. Когда самка смеется, самцу лучше схорониться в бомбоубежище. Ничто не устоит перед этим вагинирующим фырканьем, даже железобетон. Самка, стоит лишь расшевелить ее смешливость, засмеет хоть гиену, хоть шакала, хоть тигрицу. Такой смех можно иногда услышать, например, в толпе линчевателей. Это значит, что маски сброшены и процесс пошел. Это значит, что она сама отправится за добычей, так что смотри, как бы тебе не оторвали яйца! Это значит, что если нагрянет чума, то первой явится ОНА, держа наготове огромные плети с шипами, чтобы заживо содрать с тебя шкуру. Это значит, что она ляжет не только с Томом, Диком и Гарри, но и с Холерой, Менингитом, Проказой, это значит, она развалится на алтаре, словно кобыла в течке, и не пропустит ни одного входящего, в том числе и Святого Духа. Это значит, что здание, на возведение которого бедному самцу с его логарифмической изворотливостью понадобилось пять, десять, двадцать тысячелетий, она развалит за ночь. Развалит, да еще пописает на развалины, и никто не сможет ее остановить, если уж она расхохоталась не на шутку. И когда я сказал об Ивлин, что своим смехом она может обломать самую что ни на есть «личную» хочку, я говорил серьезно: то есть ей ничего не стоит сломать тебе личную эрекцию, а взамен вернуть эрекцию безличную – в виде раскаленного докрасна шомпола. С самой Ивлин лучше не заходить слишком далеко, но с тем, что она имеет тебе предложить, ступай хоть на край света и не ошибешься. Стоит только попасть в зону слышимости ее смеха – и тут же возникает ощущение, будто ты переусердствовал в употреблении шпанской мушки. И тогда уже никакими средствами не вернешь его в исходное положение, разве что ударом кувалды.

И так без конца, пусть даже все, что я тут наговорил, сплошная брехня. Это был личный экскурс в безличный мир, как если бы человек с помощью детской лопатки надумал прорыть туннель сквозь земной шар, чтобы попасть на противоположную сторону. Вся штука в том, чтобы пройти по туннелю и в конечном итоге выйти к Кулебрскому проходу – пес plus ultra[41] медового месяца плоти. Рытью же, понятное дело, не было конца. Самое большее, на что я мог рассчитывать, – это упереться в мертвую точку земли, в область наивысшего давления, причем повсеместно одинакового, и застрять там на веки вечные. И тогда бы я почувствовал себя Иксионом на колесе, а это какое-никакое, но все-таки спасение, и с этим нельзя не считаться. С другой стороны, я был метафизиком инстинктивистского плана: я не мог задерживаться где бы то ни было, хоть даже в мертвой точке земли. Желательно было бы нарыть какую-нибудь метафизическую пизду и тем и удовольствоваться. Но для этого надо было выйти к совершенно новому плоскогорью, к столовой горе с душистой люцерной и гладкими монолитами, где кружат наудачу орлы и стервятники.

Одна такая иногда попадалась мне на глаза, когда я сидел в вечернем парке, захламленном, что характерно, объедками и бумагой. Когда она проходила мимо, казалось, она направляется прямиком в Тибет, и я провожал ее ошалелым взглядом в надежде, что она вдруг возьмет и взлетит, так как я знал, что, если бы она это сделала, если бы она и правда взлетела, я бы тоже сумел взлететь, а тогда отпала бы необходимость копаться и барахтаться в грязи. Иногда, то ли из-за сумерек, то ли еще каких пертурбаций, казалось, она и впрямь взлетала, завернув за угол. То есть она вдруг как бы приподнималась над землей на высоту нескольких футов – как перегруженный аэроплан; но именно этот внезапный, непроизвольный отрыв от земли – не важно, реальный он или воображаемый, – и вселял в меня надежду, придавал мужества не сводить с нее ошалелого, застывшего взгляда.