Тропик Козерога

Это все попытки в иносказательной форме поговорить о том, о чем говорить не принято. То, о чем говорить не принято, – это самый обыкновенный хуй и самая обыкновенная пизда, – говорить о них полагается не иначе как в изданиях de luxe,[42] в противном случае рухнет мир. То, чем держится мир, как я сумел убедиться на своем горьком опыте, – это половой акт. Однако хуй – вещь, реально существующая, и пизда – вещь, реально существующая, содержат, судя по всему, некий не поддающийся идентификации элемент, который таит в себе гораздо большую угрозу, чем какой-нибудь нитроглицерин. Чтобы получить представление о реально существующей вещи, достаточно заглянуть в каталог Сирса-Робака, одобренный Англиканской церковью. На странице 23 вы найдете изображение Приапа, жонглирующего рогом изобилия на кончике своей копченой сардельки; под сенью Парфенона он обосновался по чистой случайности; сей истукан изображен обнаженным, если не считать дырявой набедренной повязки, ссуженной ему по случаю орегонскими и саскачеванскими «трясунами». На проводе междугородный звонок: желают знать, играть на повышение или на понижение. Он бросает: «Отъебитесь!» – и вешает трубку. На обороте Рембрандт изучает строение тела Господа нашего Иисуса Христа, которого, если помните, жиды распяли на кресте, а потом увезли в Абиссинию и закидали метательными кольцами и чем-то еще. Погода, похоже, стоит чудесная, и пригревает так же, как всегда, если не считать легкого тумана, поднимающегося с ионийских берегов, – это пот Нептуновых мудей, отстриженных во время чумы на Пятидесятницу не то древними монахами, не то манихеями. На улице вялится нарезанная длинными тонкими пластами конина, и кругом полно мух – все в точности по Гомеру. Рядом маккормиковская молотилка, жатка и сноповязалка мощностью в тридцать шесть лошадиных сил и безо всякого электропривода. Урожай собран, и работники на дальних полях подсчитывают свои барыши. Это первые сполохи утренней зари в первый день полового акта в старом добром эллинском мире, достоверно воспроизведенном тут для нас в цвете благодаря братьям Цейс и прочим зилотам от индустрии. Но совсем иначе виделось все это присутствующим тут же людям гомеровской эпохи. Никому не ведомо, как выглядел бог Приап, когда его позорно унизили до жонглирования рогом изобилия на кончике своей копченой сардельки. Стоя так под сенью Парфенона, он несомненно предавался мечтам о далекой пизде; должно быть, он полностью отключился и от рога изобилия, и от жатки с молотилкой; должно быть, в глубине души он совсем притих и в довершение всего, наверное, утратил даже и желание мечтать. Моя мысль состоит в том – и да поправят меня, если я ошибаюсь, – что, когда он вот так вот стоял в поднимающемся тумане, до него вдруг донеслись звуки «Ангелюса» и – о, чудо! – прямо у него на глазах возникли восхитительные заливные луга, где предавались веселью индейцы чокто и навахо, а в небесах парили белые кондоры с гирляндами бархатцев на шеях. Еще он увидел огромную грифельную доску с изображенными на ней телом Христа, телом Авессалома, а также порока, каковым является вожделение. Он увидел губку, пропитанную лягушачьей кровью, увидел, какими взглядами Августин прошивал свою кожу – одеяние не слишком просторное, чтобы прикрыть прегрешения. Это зрелище открылось Приапу в самый неподходящий момент – когда навахо предавались веселью с чокто, – и оно до такой степени его ошеломило, что где-то между ног у него вдруг прорезался голос: зазвучала длинная мыслящая камышина, о которой он напрочь забыл, замечтавшись, и это был самый вдохновенный, самый проникновенный и пронзительный, полный ярости и ликования клокочущий глас, какой только мог прорваться из бездны. Своим длиннющим хуем он запел так грациозно, так изящно, что белые кондоры спустились с небес и пообсирали зеленеющие заливные луга огромными пурпурными яйцами. Наш Христос Бог восстал со своего каменного ложа и, как был весь в следах от метательных колец, так и пустился в пляс, точно горный козел. Звеня кандалами, из Египта явились феллахи, а следом – воинственные игороты и занзибарские улиткоеды.