Тропик Козерога

И наконец, есть пизда, которая объемлет все, и мы назовем ее сверхпиздой, коль скоро она совсем не из этой страны, – она из тех светозарных краев, где нас давным-давно ждут. Там вечно искрится роса и колышется стройный тростник. Там и обитает великий прародитель блуда папаша Апис – зачарованный бык, прободавший себе путь на небеса и развенчавший кастрированных божков «правильного» и «неправильного». От Аписа пошло племя единорогов, этих смехотворных чудовищ из Древнего Писания, чьи умные брови переходят в светящийся фаллос; от единорога же путем последовательных метаморфоз произошел тот самый позднегородской житель, о котором говорит Освальд Шпенглер. И наконец, из нежизнеспособного хуя этого жалкого субъекта вырос небоскреб, оборудованный скоростными лифтами и дозорными вышками. Мы являемся последним десятичным знаком в половом исчислении: мир доходит, как тухлое яйцо в соломенной корзине. Да, так вот, об алюминиевых крыльях, на которых можно унестись в тот далекий край, в ту лучезарную страну, где обитает прародитель блуда Апис. Все идет своим ходом, как смазанные часы: на каждую минуту циферблата приходится несчетное количество бесшумных часов, слой за слоем отбивающих скорлупу времени. Мы движемся со скоростью, превышающей скорость светящегося калькулятора, превышающей скорость звездного света, скорость мысли мудреца. Каждая секунда – это вселенная времени. А каждая вселенная времени – лишь краткий миг сна в космогонии скорости. Когда скорость дойдет до точки, мы и прибудем туда, неизменно пунктуальные и умилительно внекатегорийные. Мы сбросим крылья, избавимся от настенных часов и каминных полок, на которые мы опирались. Исполненные ликования и легкие как пух, мы взмоем ввысь, подобно кровяному столбцу, и не останется ни одного воспоминания, способного притянуть нас назад к земле. На сей раз я обращаюсь к царству той самой сверхпизды, ибо она не подвластна ни скорости, ни исчислению, ни воображению. Да и сам пенис не имеет там ни общепринятого размера, ни веса. Остается лишь непреходящее ощущение хуя – хвостатая химера, набирающая высоту, призрак, попыхивающий невидимой сигарой. Маленький Немо носится со своим семидневным хотимчиком и парой дивных синюшных яиц, пожалованных ему леди Щедростью. Таково воскресное утро в двух шагах от Вечнозеленого Кладбища.

Да, воскресное утро, и я в блаженной отрешенности от мира нежусь на своем железобетонном ложе. Тут же рядом кладбище – читай: мир полового акта. Яйца у меня ноют от непрекращающейся ебли, хотя вся она протекает на бульваре под моим окном, где Хайме свил себе гнездышко для совокуплений. Я думаю об одной женщине; все остальное – похмельный бред. Я сказал – я о ней думаю, но если точнее, я умираю смертью звезды. Лежу тут, как угасающая звезда, готовая вот-вот померкнуть. Сколько лет назад лежал я так на этой самой постели и все ждал и ждал, когда меня унесет. Ничего не происходило. Разве что мать моя в своем лютеранском остервенении вылила на меня ушат воды. Моя мать – вот дура старая! – решила, что это у меня от лени. Где уж ей было понять, что меня захватило плавное скольжение звезд, что я уношусь из этого мира, распыляясь до полного угасания где-то на краю Вселенной. Она решила, что к постели меня приковала самая обычная лень. Ну облила она меня водой – я поежился, подрожал немного, да так и остался лежать на своем железобетонном ложе. Я был недвижим. Я был сгоревшим метеором, дрейфующим где-то в окрестностях Веги.