Тропинин

Сопровождая художника в его нелегком пути, альбом ведет нас и дальше… В поле зрения появляются двое военных с лошадью, вслед за ними двое других — конных, они, видимо, прощаются друг с другом… Кибитка и женщина, склонившаяся к сидящему солдату, может быть, раненому… В эскизных портретах воинов карандаш дополняет красная сангина, и будто отблеск пламени освещает их фигуры, окутанные дымом сражения. Это 1812 год.

Вечно живыми оставались воспоминания о нем, и биограф записал их по рассказам художника очень подробно.

«6-го августа тишина Шальвиевки (где в четырех верстах от Кукавки находилась усадьба Моркова) была нарушена заливавшимся под дугой колокольчиком», — пишет Рамазанов. Прибывший из Петербурга фельдъегерь объявил приказ Александра I, который, по выбору дворянства, назначил Моркова начальником московского ополчения.

В тот же день граф выехал из имения. Как и Н. Н. Раевский он взял с собой на войну старшего сына Ираклия и Николая, которому тогда исполнилось четырнадцать лет. Имущество свое и драгоценности Морков поручил Тропинину отвезти обозом в Москву. Тот выехал сразу же вслед за графом. Обоз благополучно миновал Тулу, и здесь его встретил посланный Моркова, сообщивший, что Москва занята неприятелем, и передавший приказ графа ехать в Симбирскую губернию, в деревню Репеевку, куда должны были приехать и младшие дети Моркова с гувернанткой. Пришлось возвращаться. «…Едва только обоз показался в Туле, — пишет далее Рамазанов, — густые толпы народа обступили его и спрашивали о причине возвращения; однако Василий Андреевич не сказал причины. Народ волновался, и губернатор прислал чиновника к Тропинину с приказом явиться к нему немедленно. Тут крепостной художник объявил губернатору слышанное им от фельдъегеря.

Весть о занятии Москвы неприятелем, сообщенная губернатору, не скрылась от взволнованных обитателей, да и зарево московского пожара, увиденное народом в сумерки, навело на все население города панический страх, так что в ту же ночь выехало несколько тысяч семейств в разные стороны.

С немалой опасностью пробирался Тропинин в низовую губернию. В деревнях и даже городах, всполошенных странными и преувеличенными вестями о французах, его с чумаками готовы были считать за изменников и даже за самих неприятелей. В одном городке, где Василия Андреевича действительно сочли за изменника, к обозу был приставлен даже караул, но, к счастью, в числе караульных оказался старый инвалид, который служил под командой графа Моркова при взятии Очакова, он-то и помог Тропинину вывести начальство из сомнения… Где-то потом, также ночью, сельский священник, сильно напуганный слухами о нашествии неприятеля, принял обоз за двигавшуюся против селения французскую артиллерию… Наконец обоз доплелся до Репеевки… И тут бабы и девки вооружились против него, грозя ему вилами, лопатами и крича о том, что у них забрали мужей, отцов и братьев и оставили их одних на грабеж неприятелю… По приезде в Репеевку Тропинин графского семейства не нашел, уже долго спустя он узнал, что семья графа находилась в другой деревне, во Владимирской губернии».

Во время этих странствий, на коротких привалах или сидя рядом с кучером на облучке, Тропинин и заполнял листы своего альбома.

В путаных штрихах его набросков, словно сквозь туман, вырисовываются живые и характерные фигуры.

Здесь спешился на минуту блестящий гусар, и великолепный его конь выгнул шею, весь еще возбужденный недавней скачкой.

Там всадник на ходу что-то говорит другому, держащему свою лошадь на поводу. И задержанная в стремительном беге лошадь бьет копытом, выражая то общее настроение нетерпения и беспокойства, которым равно охвачены и лошади и встретившиеся на дороге люди. Ржут кони, торопятся люди, и карандаш художника стремительно, чуть касаясь, скользит по бумаге, передавая тревожное ощущение войны.

Эскизы портретов, изображающие героев на поле боя, являются дальнейшим развитием этих замыслов. Среди изображенных здесь хочется узнать лихие усы, коренастую фигуру и решительный жест одного из самых обаятельных героев 1812 года — Дениса Давыдова. По характеру своему все они варьируют образ, созвучный упоминаемому уже портрету Давыдова работы Кипренского, и полны тем искренним романтическим пафосом, который был порожден героическими событиями Отечественной войны.

Эти альбомные листы бесценны для нас отражением непосредственных мыслей и чувств художника. Поэтическое воспроизведение жизни в них и самая манера беглого рисунка, исполненного графитным карандашом, открывает нам сокровенные замыслы художника. Нашли ли они когда-нибудь свое воплощение в живописи? Об этом мы ничего не знаем.

До времени закроем «Книгу прихода и расхода», хотя не раз еще придется в нее заглянуть, прослеживая следующие годы жизни художника.

VI ПОСЛЕПОЖАРНАЯ МОСКВА