Тропинка к дому

Только слушай топориный спор-перестук. И кому-кому он не люб, и кому-кому не по душе?!

Топор на равных сошелся и спорит с деревом: «Покор-рю… Покор-рю!» — а оно в ответ: «Не дамся… Не дамся!»

Далеко-далеко окрест слышно, как переговариваются бойкие топоры, объявляя всем, кто ни идет, кто ни едет Большими Ведрами: слышите, слышите — с т р о я т с я! Будет у Ефима и Анны Мукасеевых новый дом. Свой, бревенчатый, сосновый, еловый. Окнами на большое солнце.

И заходили и стар и мал поглядеть на стройку, перекинуться словцом-другим с плотниками. И кто-то радовался: вот еще один новый дом будет в деревне, а кто-то, тайком понюхав щепу, уносил печаль в сердце — нацелился на город, срывается с якоря, да будет ли там лучше? Найдешь ли свою судьбу, слепишь ли, как хочется, новое счастье или только помаячит оно пером жар-птицы?

Строятся… Дни потеряны…

Анна разрывалась на части: варила, пекла, жарила, старалась плотникам угодить, а когда те уж слишком явно намекали, что к жирным духовитым щам, к тушенной с бараниной картошке и к малосольным огурчикам чего-то — а? — еще не хватает, по тайному сигналу Ефима ахала, срывалась и бежала за бутылкой; на ферме работы невпроворот, детишек нужно обстирать, приголубить. А сколько разных поручений по самой стройке: подавай гвозди, беги на болото дергать мох, маловато оказалось, привези его, суши его, положи к плотницкой руке, подсоби тому же Ефиму сделать ровные запилы на бревне… То подай, это принеси. Слетай на велосипеде в контору, позвони на товарный склад, не привезли ли шифер. Нет, кто сам никогда не строился, тому не понять, какие жгучие, горячие это дни, как неохватно много вбирают они в себя разных, больших и малых, забот, только успевай поворачиваться; было бы десять рук и десять ног у тебя — и им бы нашлось дело. Откуда же силы брались? Да видела, видела, как на каменный фундамент впригонку, прочно, как тут и быть ему, лег первый венец сруба, и теперь — торопи деньки — пошел, пошел в рост, вверх, в небо твой родной дом… А там, глядишь, плотники выглядывают в оконные проемы, по доскам ходят уже внутри дома… Стихнет работа, ребятишки забираются вовнутрь сруба, лепечут, поясняют друг дружке, где что будет стоять и лежать… Завитки золотой стружки шуршат под их ногами…

— Кыш отсюда!

И опять с шипом, со смешком шаркают рубанки, выговаривая: «Хорошшо… Хорошшо…» И ты дивишься себе: прибывают, удваиваются, утраиваются силы. Выдержим. На все, решительно на все тебя хватит! Да если еще Гавря окнет сверху, со сруба:

— Ефимко-о-о-о… Хороша женка у тебя!.. Огонь женка!..

— Полно-те, Гавриил Акинфыч, — Анна руками замашет, кинется к ведру. — Батюшки, согрелась водица. Побегу студеной вам принесу.

Хитрость — хитростью, а все-таки приятно, когда ты в чести, когда и твое старанье, хоть и при большом деле, а вот замечено. Со стороны замечено. Дорого это…

Да, много сил, труда взял у них новый дом.

Особенно свежо у нее из тех памятных дней одно воспоминание. Воспоминание о колесе.

Казалось бы, простая штуковина тележное колесо. Обод из дуба и дубовые же, для прочности, спицы, посаженные в гнезда ступицы, втулка, и завершает все прочная металлическая шина. Кто и когда придумал — неизвестно. Где-то в давних-давних, седых веках затерялся мудрый изобретатель. Может, однажды гибкий прутик согнул в колесо, и с того самого часа оно и покатилось, покатилось и докатилось до дня сегодняшнего. А может, поглядел на огнисто-желтый круглый диск луны тот первый умник-разумник, смекнул: ага, если по небу колесо катится, то по земле и подавно.

И вот ведь как удивительно получилось, вычитала Анна в отрывном листике календаря, американские индейцы чего только не настроили, а до колеса так почему-то и не додумались.

Для Анны колесо памятно вот по какой причине: в колхозе «Заря» (тогда еще не было совхоза) председатель Иван Саввич разрешил им распилить на пилораме бревна на доски для пола, а для их перевозки из Дренева в Большие Ведра дал коня. Дал бы и трактор, да не распоряжался тогда машинами.

Конь-ломовик Груздя был стар, наполовину от головы — белый, а вторая половина — коричнево-черная, — самый приметный изо всех коней округи. Силач, могучий силач, здорово поработал в колхозе: возил зерно, картошку, капусту, лес, кирпич, бидоны с молоком, дрова, людей в поле и назад, и пахал, и боронил; бил копытами и проселки, и каменки; в любой грязи не застревал, через любые сугробы пробивался. «Ну, Груздя, ну, Груздя, работает, как вездеход!.. Как трактор работает! Из коней конь!» — нахваливали его колхозники.