Тропинка к дому

«Ах, черти, ну и придумают же!» — Анна усмехнулась и сразу повеселела. Шкворнем выбила чеку, приподняла чуть передок телеги и, слава тебе господи, сняла колесо. Главное сделано.

Затворила ворота конюшни, положила шкворень на телегу, вскинула колесо на правое плечо, крепко прижала дегтем пахнущую ступицу к голове и шагнула в темноту.

Тот же задиристый, второй голос, который только что сетовал на слишком щедрую милашку, проводил Анну новой припевкой:

Меня дома, ух, ругают,
Я из дома убегу-у…
Все равно свиданье будет,
Эх, где-нибудь на бе-ре-гу-у…

Анна боялась теперь одного: не упасть бы, не разбить бы колесо. А оно оказалось тяжелым. Сначала одна иголочка вошла, кольнула в левое плечо, потом их впилось уже с целый десяток, еще добавилось, загорелось плечо болью, рука онемела. Остановилась, передохнула. Поменяла плечо. Но те же самые наглые иглы теперь перескочили в правое плечо и кололи, кололи… Вспотела вся. Из-под платка выбились волосы. Но некогда стоять — Ефим ждет.

Опять колесо на плече. И давит, и жжет, и — новое дело — сбивает с хода, а ход ее в потемках и так неуверенный, медленный. Руки устают, спину ломит, словно каждая игла удлинилась до спицы! «Да как же тебя нести? Молчишь? Коли так…» Сняла колесо и попробовала катить. Легко-то как! Перебирала руками, переступала ногами. Но скоро запутывалась, падала, роняла колесо, шарила в темноте, боясь, ощупывала каждую спицу — целы ли?

Дальше катила, а оно, колесо, вырывалось из рук, кувыркалось набок. Как бы днем да как бы чуть пониже была, можно было бы катить, самой не оступаться и колесо не выпускать… Ночью, старайся не старайся, не получалось. Беда.

Попробовала волоком тащить — э-э, нет, совсем плохо. Чего доброго, еще шину сшибешь, кому нужно тогда колесо. Ефимко ведь годное ждет!

Одолело бабу колесо. Всё. Стоит. Плачет потихоньку. А колесо тут же, у ноги лежит. Круглое, а само не катится. А Ефим ждет. Доверил. Ей ли не знать, что муж день-деньской маялся на работе… Что делать?.. И тут Анне вспомнилась Ефимова хитрость: покалеченную руку, чтоб она жила, действовала, помогала, как могла, привязывал солдатской обмоткой к косью, к топорищу, к черенку лопатки — и помогало. А если ей самой привязаться к колесу?.. Так… так… Но — чем? Ни обмотки, ни веревки… Ах ты, беда!

Анна сдернула платок с головы, вытерла пот с лица, и тут осенило: платком, да, да, платком привяжет себя к колесу. Новенький платок, выдержит. Привяжет и понесет колесо. За плечами, на спине.

Так и сделала.

По каким только дорогам не бегало колесо, чего-чего только не возило, а вот на женской спине, видать, ехало впервые, потому прижалось, притихло, успокоилось. И несли его теперь бережно, как ребенка.

И вдруг тишину ночи прорезало короткое, но дружелюбное ржание коня Грузди. Такое теплое, такое доверчивое ржание.

«Это он меня услыхал и отозвался», — подумала Анна, и горячая волна радости расплеснулась в ее груди.

15

Она обошла вокруг дома, петушков не было, и никого, кто бы мог оказать ей малую помощь — зарубить петушка, не встретила.

— Что ж, раз нужно рубить, так зарублю петушка сама, — невесело сказала она вслух. Вернулась к бане, из предбанника, где хранился весь плотницкий инструмент покойного мужа, вынесла топор. Березовое топорище глянцевое, гладкое, отшлифовано рукой и солдатской обмоткой Ефима; от стенки, из тени, выкатила и поставила на попа чурбан — руками не обхватить; на нем тесали, рубили, кололи — ровный верхний спил давно был иссечен, стал шероховатым, с яминками.

На этом чурбане и предстояло ей порешить петушка.

Прошла в дом, в прохладный затемненный чулан, наугад зачерпнула миской из мешка ячменя, с крыльца громко, нараспев покликала:

— Цыпы-цыпы… Цыпыньки-и-и…

За крыльцом в прислон к стене стояли Генкины удочки и сачок; как ни наведается сынок, бежит на речку и пропадает там до ночи, всегда принесет на уху, на сковородку окуней, сорог, а повезет — так и голавля.

На зов бежали, попискивали, покрикивали, шелестели крыльями, пытались лететь петушки. Анна горстями рассыпала зерно, взяла Генкин сачок и, не метясь, сверху вниз резко опустила его. Накрыла троих петушков — чего выбирать, все одинаковы. Остальные петушки шарахнулись, взлетели, отбежали, не понимая поступка хозяйки, никогда до этого она так жестоко не ловила их. Было: ласково разговаривая, наклонится, протянет руку, бережливо возьмет какого, поставит на ладонь, заглянет в глазок, прижмется щекой и со словами: «Иди, милок, гуляй» — отпустит. Но больше она не ловила, и петушки вернулись, доклевывали зерно.

Двоих петушков Анна из-под сетки пересадила в ящик, перевернув его вверх дном у крыльца, а третьего понесла к бане. Легонькие оказались, придется всех троих зарубить для гостей. Пусть похлебают деревенской лапшички, порадуются.

Петушиное сердечко, она ощутила его, частыми короткими толчками билось о ее ладонь, прося пощады, смущая до растерянности. «Вишь, птица, а догадалась, что близок конец».