Тропинка к дому

А норовом… смирный, покладистый: посади на воз пятилетнего мальца-соплястика, дай в руки вожжи — подчинится, повезет. Думалось, износа не будет коню-ломовику, но годы уработали: живот стал большим, отвис, на нем резко обозначились вены, словно Груздя проглотил огромное ветвистое дерево и каждая ветка и веточка обозначились под его грязно-белой шкурой. Укатали Груздю, укатали крутые горки, трудные послевоенные годы, когда коню нужно было быть сразу и за коня и за машину. А овсеца скудно. Даже сенца и того не вволю. Откармливался Груздя лишь на даровых летних травах…

Ефим захватил с собой буханку хлеба, на открыто-удивленный взгляд жены ответил:

— Конь что жернов: всё мало корму.

Запрягли возле конюшни Груздю, приехали к пилораме. Пока грузили на роспуска доски, тяжелые, пахнущие скипидаром, смолой и медком, Груздя лениво жевал свежую траву, а к Ефимову хлебцу потянулся мордой, нижняя губа задрожала.

— Вижу, Груздя, вижу, давненько не пробовал ты такого угощения, — Ефим погладил ему щеку.

Доски у задних и у передних колес они крепко, с закруткой, обвязали веревками.

Стемнело. В деревне зажгли огни, красные окна глядели в осеннюю темень. Накануне прошумел дождь, было сыро и грязно. Пришлось ехать каменкой. Застучали колеса, мерно, неторопливо зацокали подковы. Ефим шагал сбоку, держа в правой руке вожжи, время от времени тихонько, нежно-дружелюбно посвистывал, приговаривал: «Давай, давай, Груздя, поработай, милок…»

Анна шагала позади Ефима, возле левого переднего колеса, которое неприятно поскрипывало, раздражало, не давало ей думать о доме, а хотелось: вот настелют пол, заберут потолок, выведут на крышу трубу и — всё. Затопляй, хозяйка, жарко печь, переноси манатки в дом и живи себе на здоровье. Пеки пироги, вари щи, принимай гостей.

От Грузди крепко пахло конским потом, в животе его урчало. Наверно, он думал об отдыхе, о теплом стойле и сне, глубоком, старческом. Или ни о чем не думал и был безразличен ко всему, даже к работе: запрягли — везет, выпрягут — смирно будет стоять.

Километра полтора им предстояло ехать до большой дороги, да там четыре километра. А уже ночь, припозднились. Груз тяжкий, не понукнешь коня, ладно, лишь бы вез и вез не останавливаясь.

— Считай, что до морозов выскочили с домом, — сказал Ефим, голос бодрый.

— А ломили как… Грузде не уступали!

Перед самым выездом на большую дорогу левое переднее колесо, как раз то, которое нудно поскрипывало, раздражая Анну, попало в выбоину, громко хрястнуло и развалилось. Звякнула шина о камень. Груздя сам остановился.

— Приехали-и!.. Мамыньки-и! — Анна охнула, вскрикнула, но Ефим укротил:

— Стой, баба, без паники… Бывает и хуже… Бы-ва-ет, — нагнулся к колесу, присвистнул. — Жалко, что у телеги да вот и у роспусков четыре колеса, пятое нам бы сейчас сгодилось… Верно мне дед Силантий вдалбливал: «Сидишь на колесе, гляди под колесо…» Ну, что будем делать? — и не дал ей ответить, да и что бы она ответила. — Как бы малый груз, выход бы был и скор: срубил бы я дерево, к оси привязал, доехали бы как-нибудь… Но груз у нас, тетенька, не дай бог… Будешь, Нюра, плясать на новом полу в новом доме — вспомни и про колесо… Так… Так. Садись, значит, на доски и сиди. А коли сможешь, так и подремли. Не стесняйся, разрешаю. А я…

— А ты?

— Пошагаю, женушка, на конюшню… за тем самым пятым колесом. Оно, конечно, можно бы и на Грузде съездить, но — боюсь: перетрудим мерина. А он, миляга, и так у нас на второй смене.

— Нет, Ефимушка, нет… Я боюсь оставаться тут одна. Машины по тракту ездят, еще доски отнимут у меня…

— Ну и дуреха…

— Пойду, сама пойду за колесом, — и заревела навсхлип.

— Погодь, погодь… Сырости и так много… Ладно, хочешь — иди ты. Но запомни: чеку нужно выбить, тогда и снимешь колесо. Чеку выбить.

В небе светила половинка мутной луны, Анна шагала быстро, оступалась, раза два падала. Перепачкалась в грязи. И боялась, что не сможет выбить эту самую хитрую чеку, не сможет снять колесо с тележной оси.

— Анна-а-а… Попроси-и-и кого-о-ни-ибудь… — крикнул вдогон Ефим, и она, помнится, поразилась тогда, как тонко он угадал ее настроение.

Сколько прошло времени, Анна не знала, когда она очутилась возле конюшни. Покричала конюху Сапрыкину, но того, медного лба, и след простыл.

Возле клуба пиликала гармошка, и парень хрипловатым голосом пропел:

М-моя милка убежала,
Робит в санатории-и.
Раз-решите поплясать
На вашей территори-и…

Анна распахнула ворота конюшни, и полоса электрического света дотянулась до телег. На ее счастье, на земле валялся шкворень, она подобрала его: пригодится. Приглядела колесо: спицы целы, ступица исправна, шина не ржавая — ездили.

Тут другой голос, чистый и звонкий, лихо вывел встречную частушку:

Все миленки как миленки-и,
Моя милка-а — пузырек…
Все миленки по ребенку,
Моя сразу — че-тыррех!..