Тропинка к дому

— Да не нужно. Так… ага… значит, дер элентир — лось, — соображая, связывая прочитанное, заговорил вспотевший вдруг Лешка. — Ди цене — зубы. И это понятно… Дер фестанцуг — праздничный костюм… Какой? Индианер — индейский. Ну, как? — Лешка поглядел на боцмана, но тот крутнул крупной седой головой — темно; на Михеева, тот догадливо улыбался, но пока молчал. — Вроде бы, Павел Петрович и Константин Макарыч, прояснилось… Товарищи из ГДР просят лосиные зубы для костюма вождя индейцев. — Лешка потряс бумажкой. — Зубы лося, пишут они здесь, в костюме индейца — признак особой храбрости. А у них нет этих зубов, и все дело остановилось.

— Охо-хо. Раскумекали-и! Да-а… Во-он оно что-о! — изумился боцман. — И взаправду, братцы, так: зубы лося не каждый может добыть. Как бы не наоборот, как бы своих не лишился… А что, Павел Петрович, вышлем. Есть у меня — у настоящего боцмана все должно быть, — стрельнул он глазом в сторону Лешки, — во-о зубки, — отмерил полпальца, — матерого сохатого.

Спустя десять минут втроем прошли они в главный загон. Лешка крутил головой, надеясь увидеть лосей, но их нигде не было: ни у лосятника, ни у кормушек с козырьковыми навесами.

Из-за лосятника неожиданно вышла девушка, голоногая, в легких босоножках, со свободно спадавшими желто-белыми, овсяными волосами и уже загорелым лицом. Она несла в ведрах соль. Куски соли то искрились на солнце, то гасли.

— Зина, что-то я Находку не вижу? — спросил Михеев.

— С лосями на выпас удрала, — уже от кормушки отвечала Зина.

— Ну вот… Я же наказывал Галине: не выпускать, — осерчал Михеев. — Пусть бы на ферме телилась. Теперь вот ищи ее!

— Можно, я поищу, Павел Петрович? — вызвался Лешка. — Заодно и с лесом познакомлюсь.

Зина, как бы ненароком, через плечо повернула голову в его сторону.

3

Лес начинался почти сразу за лосиным загоном.

— Леша-а, на вырубку загляни. Там стадо-о… На вырубку. Ручей перейдешь и направо-о! — кричал вдогон боцман Макарыч.

— Ладно-о… — откликнулся студент.

Май… Широкий, разгульный месяц весны. Алексей шагал по лесу, пьянея от воздуха, от птичьей разноголосицы, от цветовых росплесков — на полянах уже выплотнился травостой. Часто встречалась черемуха в цвету. Её нежно-белые провисшие кисти задевали руки, лицо. Он приподнимал ветви, отводил в стороны, а то просто подныривал, чтобы не обить лепестки.

— Красотища-а! — он останавливался, ко всему приглядывался или садился на пенек, закрывал глаза и вслушивался в лес, чувствуя лицом его теплое дыхание.

Попадались сосны и ели, высокие, необхватистые в комле, — богатыри. Полосы света падали неровно, иные запутывались в ветвях деревьев, рассеивались, гасли, не достигнув земли.

Кругом густо, ароматно пахло черемухой, терпковатым березовым листом и хвоей. Но вот потянуло сыростью. «К ручью выхожу», — догадался Алексей и тут же вздрогнул — где-то совсем рядом неожиданно и сильно ударил соловей: «Тыр-р-р-р… Чок ти… Чок ти… Чок-чок».

Он машинально нагнулся и замер: прямо у своих ног увидел ландыш. Широкие зеленые листья, плотнясь один к другому, стерегли белые горошины. Не будь этих сторожевых листьев, горошины бы давно рассыпались, раскатились по лесу. Запах ландыша струился тонко, заманчиво, свежо. Алексей сорвал ландыш и сунул его в нагрудный карман куртки. «Зине подарю».

Ручей плотно обложили ольхи, тут было прохладно, пасмурно, загадочно. Ручей взбулькивал, нашептывал что-то свое давнее-давнее, а натыкаясь на камни, сердито всплескивал, чмокал. Алексей сложил ладонь ковшиком и стал пить. Вода была чистой, студеной, давно он не утолял жажду с таким удовольствием, как сейчас. Пару ковшиков плеснул себе в лицо.

— Спасибо, ручей. Будем друзьями, — развеселился Алексей и рывком, без разгона перепрыгнул на другой берег.

Не спеша поднялся на взгорок; лес поредел. Студент позабыл, что нужно сворачивать направо, и все забирал влево да влево. Местность выровнялась, и начались ельницы. Сплошняком. Он шел теперь, под густым зеленым навесом! Минут десять или больше.

Было тихо и жутковато. Как раз в таких чащобах лешим водиться. А что? Может, какой-нибудь из них и перебегает от дерева к дереву у него за спиной, давится смешком: завертел чудака. Резко оглянись, а он уже не леший, а сучок, или пенек, или кочка, обтянутая зеленым мхом. Прошелестел сухими иголками ежик, грибки ищет, — рановато. Цокнула сорока.

Вдруг впереди кто-то застонал — тяжко, надрывно.

— Ыи… ыи… ыи-и-и…

— Ой, кто там?.. Может, поблазнилось?

Вот опять оттуда, из еловых глубин: ыи-и… ыи…

Алексей стоял в нерешительности. Вслушивался. И нечаянно увидел в своем кармане белые милые горошины ландыша. «Ну и балда, чего, спрашивается, робеть?!»

Он по-медвежьи, напрямик, ринулся на стон. Ветки царапали лицо, руки, стегали по плечам. Вспотел. Впереди сразу посветлело.

4

Он еще не вышел на поляну, когда увидел лосиху, огромную, нервно ворочающуюся, беспомощную. Вся трава кругом была примята. Лосиха повернула голову к нему. Крупные темные глаза — в слезах и муке. Они молили Алексея о помощи.