Тропинка к дому

В полях дружно копают картошку, и где-нибудь в уголке, возле желтой березы или у ярко-рубиновых кустов бузины, — костер. Костер не простой, а с кладом… Сильное пламя бьется на ветру, машет золотыми крыльями неведомой птицы, запах дыма с горчинкой разносится по полю. У костра, возле клада, дежурный: как же — заложена отборная картошка, не прозевать бы. Печеная, с парком, рассыпчато-сладкая, на воздухе — ай как хороша-а!

В огромные сизые шары выкруглились кочаны капусты — пора запаривать кадки с вереском…

Бабье лето одаривает с родственной щедростью чистыми, ядреными — без червинки — боровиками, подосиновиками, подберезовиками, волнушками, груздями. И орехами. И брусникой. И клюквой. И — прощальным криком журавлей, от которого долго тревожно томится сердце.

На взгорке за рекой Покшей, по старице пылает огнисто, оранжево, малиново листва деревьев, а рванет ее разгонистый ветер — и понесется над землей цветная метель. Цветут гладиолусы, астры и хризантемы, да разве только они! За околицей деревни у тропинки целый выводок ромашек и одуванчиков — вторым заходом вдруг зацвели! Даже зверобой поддался их азарту жить — не пройти, чтобы не полюбоваться, мимо золотой метелочки. В капельках росы лепестки календулы. Синей звездочкой на желтой ржаной стерне одиноко светит василек. А эти, жаром полыхающие, гроздья рябины могли бы украсить полотно самого Ван-Гога.

Солнечному деньку теперь рад, как дорогому подарку. И чем дальше в просторы осени, тем все меньше будет этих подарков.

Бабье лето работает и на будущую весну: как вольготно и сильно расплеснулось изумрудно-зеленое поле озимой ржи. Жить ему, звенеть полнозерными колосьями.

Осень идет по земле, радуя, печаля, бодря, настраивая на рабочий лад.

ЯБЛОНЯ СОЛДАТА

Уезжая в город, бабка Марфа наказала мне две работы — приятную и неприятную.

Я начал с неприятной: когда топор и ножовку несут в сад — значит, что-то будут пилить и рубить в осеннем саду, где уже устоялся покой и глубокое отдохновение от лета, не столь жаркого, сколь переменчивого и дождливого.

Светило ненакалистое, спокойное солнце, день выдался без ветерка. Редкая удача. На грядке догорали поздние астры, розовые и белые. Белые, их было куда больше, как бы грозились снегом. По голым веткам яблонь прыгали и перепархивали синицы, остренькими звонкими голосками объявляя, что пришло их время, а время жаворонков, ласточек, иволг давно и надолго теперь кончилось.

Лишь на молодой антоновке держались листья, блекло-зеленые и с желтинкой. Держались до первых морозов, до колючих ветров. А какой удивительной предстала лиственница: вся желто-бурая, мохнатая, словно о ее ветви ночью, тайно, почесался линючий медведь и оставил половину шерсти на ветках…

Но я отвлекся — мне предстояла неприятная работа: срубить старую яблоню. Я знал ее историю. Перед самой войной ее посадил старший сын бабки Марфы. Ни единого яблочка не удалось Алексею снять со своей яблони: зимой сорок пятого года танкист погиб при штурме Будапешта.

А яблоня, его яблоня осталась жива, год от года набирала силы и щедро родила. Яблоки — один бок обрызнут розовым, с прожилками белого, второй чуть желтоватый — были мягки и сочны. Никто из деревенских не знал сорт этих яблок, но их любила и детвора, и взрослые: бабка Марфа раздаривала весь урожай; конечно, и самой ей хватало, ведь в пять-шесть мешков не уместить бы яблоки с Алешиной яблони. И не только мы любили их. Даже корова Березиных, когда гонят стадо на пастбище или в деревню, бежала к нашему огороду, подбирала за частоколом падалицу, а случалось (как хотелось ей полакомиться!), срывала с нависшей за ограду ветки шершавым языком яблоко-другое.

Наверное, долго бы жить еще Алешиной яблоне, но нежданно в нашем краю объявилась лютая зима, и сожгли яблоню сорокаградусные морозы. В первое лето еще было несколько живых веток и уродилось десятка три яблок, с пятнами-дробинами, мелких. Мы очень ждали нынешнее лето, но на всей огромной яблоне я насчитал всего-навсего три листика. К яблочному августу (кто его не ждет!) они сморщились, засохли и оторвались.

Умерла яблоня.

Я обрубал сучья, отпиливал ветки и перекидывал их через забор или выносил во двор к бревнам. Пришлось здорово помаяться: ствол яблони был как, железный — отскакивал топор, в него не шла ножовка. Дерево засохло, но как красиво светилось оно на спиле бледно-розовым.

Я пилил, рубил, а перед глазами все виделась цветущая яблоня, белая-белая под голубым небом. «Не может, никак не может остаться этот уголок сада без яблони. Посажу новую яблоню и назову ее, как ту, Алешиной», решил я.

Вторая работа была приятной: я спустил с чердака зимние рамы, положил на каждый подоконник по две карминовые грозди рябины и поставил по две же приземистых стопки, зеленого довоенного стекла, наполненных до половины солью, чтобы влагу не пускать, и вставил рамы.

Дед Степан Березин, когда я сказал ему о своей задумке, без слова тут же повел меня в сад и предложил:

— Любую выбирай. Славные яблоньки. Сорт — пепин-шафран.