Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Ожидал увидеть седого, горбоносого потомка столбового дворянства, а меня встретил крепкий, высокий старик с курносым, скуластым ликом татарина. Он быстро пробежал глазами мой автореферат, нахмурился над страницей, где я ссылался на работы академика Нечкиной (она была для него как красная косынка для быка), перечитал то место, где я писал о выявленных буржуазных проектах отмены крепостного права, откинулся на спинку стула, вскинул брови-броненосцы и спросил самым серьезным тоном:

– Можно ссылаться на вас?

– Да, конечно, – скупо кивнул я, в простоте душевной едва сдерживая распиравшую меня гордость.

Он ничего не сказал, только хмыкнул, а потом, помявшись немного, вдруг заявил:

– В июне приехать в Воронеж не смогу – уезжаю читать лекции в Варшаву.

Снова Варшава! Мне стало не по себе.

Заметив, как я скис, профессор поспешил утешить:

– Не огорчайтесь, я рекомендую оппонентом свою самую талантливую и любимую ученицу Ларису Георгиевну Захарову. Правда, она еще не доктор наук, но имя ее уже известно. Ну, что скажете, а?

Сидел я с пудовой тяжестью в ногах, с пересохшим горлом и прошептал первое, что пришло на ум:

– Дареному коню в зубы не смотрят…

Петр Андреевич воззрился на меня, как европеец, впервые увидевший краснокожего, потом шумно вздохнул и встал. Аудиенция закончилась. Рындзюнский встретил меня гомерическим хохотом:

– Что вы там наговорили Зайнчковскому?

– Ничего, только слушал.

– Как? Он только что звонил и обижался: «Павел Григорьевич, кого ты мне рекомендовал? Он мою любимую ученицу с лошадью сравнил!»

Я не выдержал и засмеялся. Смеялся до слез. Напряжение спало. В окно стучал майский дождь и плескалось море добра в синих-синих глазах милого Павла Григорьевича.

И все же я был близок к отчаянию. Какое невезение! И чего это вдруг все воспылали жаждой просвещения поляков?!

В довершение всего с Рындзюнским приключился казус, который вообще выбил бы меня из седла, если бы не могучая сила духа этого человека, сумевшего вдохнуть в мою душу волю к победе вопреки самому нелепому стечению обстоятельств.

Затри недели до защиты Павел Григорьевич во время труда праведного по ремонту квартиры свалился с лестницы, о чем, смущаясь, писал мне 26 мая:

«Дорогой Анатолий Андреевич!

Посылаю Вам три экземпляра отзыва. Посмотрите, и если что-нибудь очень не понравится, напишите мне об этом прямо. Со мною приключилась беда – упал дома, сломал руку и сильно ушиб грудную клетку. Есть трещины в ребре. Рука (правая) в гипсе – отсюда такой ужасный почерк. Приключение это сказалось на моем отзыве о Вашей работе. Нельзя было пойти в библиотеку и посмотреть некоторые книги.

Откладывать написание отзыва уже не имело смысла: рука будет в гипсе, как сказал врач, не меше шести недель. Так что прибуду в Воронеж инвалидом.

Еще раз прошу Вас откликнуться на мой отзыв до нашей «официальной встречи».

5 июня.

Всего хорошего!»

Письмо пришло вовремя – я как раз заканчивал подготовку тезисов выступления на защите. Отзыв Рындзюнского премного помог мне в этом. Я рассматриваю его как замечательный документ, раскрывающий лабораторию мысли ученого, поэтому привожу почти целиком.

«В настоящее время общепризнано, – писал Павел Григорьевич, – что изучение переломной эпохи в истории России XIX века может быть полноценным лишь в том случае, если равномерно будут исследоваться все направления и течения общественной мысли, которые сосуществовали в то время. Это вытекает и из факта их постоянного взаимодействия, которое выражалось не только в борьбе этих течений друг с другом, но и, в известной мере, во взаимном обогащении. В связи со сказанным советские историки в последние годы занялись конкретным изучением деятельности представителей не только революционного, но также и либерального, и консервативного лагеря. Соответствующие темы исследований включены, например, в производственные планы Института истории СССР Академии наук СССР; вопросы истории либерализма занимают все большее место в таких повременных изданиях, как сборники «Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг.».