Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Если б мои не болели мозги,
Я бы заснуть не прочь.
Раб, что в окошке не видно ни зги —
Ночь, черная ночь!

В горьких невзгодах прошедшего дня

Было порой невмочь.
Только одна и утешит меня —
Ночь, черная ночь!

Грустному другу в чужой стороне

Словом спешил я помочь.
Пусть хоть немного поможет и мне
Ночь, черная ночь!

Резким, свистящим своим помелом

Вьюга гнала меня прочь.
Дай под твоим я погреюсь крылом,
Ночь, черная ночь!

Сейчас трудно поверить, что именно эта женщина погасила свечу Рубцова. Не думаю, что это была стерва. Просто сдали нервы. По собственному опыту знаю, что ладить с поэтами могут только люди, начисто лишенные комплексов.

Позднее мне случится беседовать о творчестве Рубцова с Виктором Астафьевым, и он немало удивит меня своим замечанием: «Колюшка исполнился только на четвертушку!»

Не думаю, что автор «Царя-рыбы» в данном случае прав. Николай был человек, способный среди грязи и мрака увидеть светлое и воспеть его, а это и есть отличительный признак «исполнившегося» поэта.

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…

Существует много способов постижения поэзии: программы, руководства, курсы и так далее, – но я ценю более всего личное общение.

Лично общаться мне удалось, к примеру, с Анатолием Жигулиным.

Я, как уже писал, работал тогда в Лесном институте, а он начинал в нем учиться в 1949 году, потом «загремел» на Колыму и закончил курс только в 1960-м. Личная драма и схватка с ненавистным режимом не остудили его чувств к пристанищу студенческой молодости. У своих дорогих «пеньков» – так называли в городе студентов Лесного – он бывал в каждый свой приезд из Москвы. По обыкновению, его выступления сопровождал кто-то с кафедры истории КПСС.

Помню его встречу в марте семьдесят четвертого со студентами факультета механизации лесного хозяйства.

Ассистент Федор Ролдугин, представляя Жигулина, стал распространяться о его глубоком знании русского леса.

– Да, я действительно хорошо знаю русский лес, – сказал Анатолий и в подтверждение стал читать «Воспоминание»:

Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таежный
Поселок странный у реки.

Там петухи с зарей не пели,

Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь поселок тот – одни.

В морозной мгле дымили трубы,

По рельсу били – на развод,
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.

Звучало: «Первая!.. Вторая!»

Под строгий счет шеренги шли,
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали…

Немало судеб самых разных

Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.

В худых, заплатанных бушлатах,

В сугробах, на краю страны —
Здесь было мало виноватых,
Здесь больше было – Без вины.

Тут был и я,

Я помню твердо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой – пятьсот четвертый,
И как по снегу гнали нас…

Я не забыл:

В бригаде БУРа
В одном строю со мной шагал
Тот, кто еще из царских тюрем
По этим сопкам убегал.

Я с ним табак делил, как равный,

Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний,
И знавший Ленина чекист…

О, люди,

Люди с номерами!
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.

Я с вами шел в те злые годы,

И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И черный
Номер
На спине.

Когда он читал, в аудитории стояла мертвая тишина, и продолжалась еще несколько минут после того, как он закончил.