Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

– Боткин – русский Шейлок. Помните, у Пушкина: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, – типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков… У Мольера Скупой – скуп и только. У Шекспира Шейлок – скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив и остроумен». А Боткин? Эпикуреец и радикал в молодости, защитник гоголевского направления в литературе в пору Белинского и певец чистого искусства в пятидесятые годы.

Изумленный его феноменальной памятью, я все же добавил:

– Но он был еще и экономист…

Эдуард Григорьевич замотал головой:

– Нет, нет!.. На экономике вы его не поймаете. Ищите пунктик, на котором он свихнулся.

– А вы как думаете, на чем он свихнулся?

– Боткин – прежде всего эстет. Перечитайте его «Письма об Испании», понаблюдайте, как он по капле вытягивает голубое небо Андалузии, – и вы ощутите жажду высшего наслаждения бытием.

– Но ведь это прекрасно – осознавать свое существование в мире!

– А я разве спорю? Но все-таки не спешите с выводами. Ищите!

И, подведя черту под боткинской темой, Бабаев, помешивая серебряной ложечкой чай в тонком стакане, начал рассказывать о судьбе архива Льва Николаевича Толстого, о Егоре Ивановиче Забелине, о Софье Андреевне Берс. Архивная тема сменилась темой пушкинского свободного романа, а за «Евгением Онегиным» последовала «Анна Каренина».

Старинные напольные часы пробили полдень, а он все рассказывал. Нет, это была не демонстрация эрудиции, а мощное движение к чужой душе.

Бабаев был старше меня, как выяснилось, на девять лет, но мне казалось – на все сто, ибо он представлялся мне живым воплощением культуры прошлого века. Зачарованным пришельцем из будущего слушал я голос минувшего и, как наяву, видел Льва Толстого, идущего с палочкой по Хамовникам, видел, как он за чайным столиком беседует с дочерью Пушкина Марией Александровной Гартунг – прообразом Анны Карениной. Не рассказ, а колдовство!

Очнувшись, я взглянул на часы: рабочий день клонился к концу. Бабаев тоже спохватился. В мгновение ока подписал бумаги и поднялся из-за стола. Я стал благодарить:

– Не знаю, доведется ли нам встретиться, но день этот никогда не забуду. Я приехал открыть подлинного, неискаженного Боткина, а встретил вас, и теперь, представьте себе, знаю, какой должна быть история.

– Какой же?

– Познанием, утешением и наслаждением.

Бабаев смутился, заалел, как маков цвет, пожал мне руку и предложил заходить к нему запросто, в любое время. У дверей я задержался и, обернувшись, спросил:

– А вы несете в себе какую-то тайну. Какую?

Он грустно улыбнулся:

– Ну, о тайне в следующий раз.

…Архив Льва Толстого разместили не в музее, а в Академии художеств, в специальном помещении с бронированными окнами и дверями. Ничего подобного я не видел даже в Пушкинском доме (впрочем, от простоты защиты наследие поэта продолжает испытывать судьбу).

Целый час ушел на формальности: заполнение анкеты, разного рода обязательств. Наконец, исполнив долг, меня отвели в крохотную комнатушку, указали столик, а напротив усадил и контролера – синеокую девицу-красавицу. Утащить, выкрасть документы из комнаты-сейфа я, если бы даже решил взять грех на душу, не сумел бы, но от новичка-исследователя, да еще студента, всего можно ожидать: чихнет, порвет, затрет. Дня через два, убедившись в моем трепетном отношении к архивным делам, разрешили работать в общем зале.

Вежливость – ледяная. Короткие, сухие ответы. Не разговоришься. Настоящий «толстовский монастырь» с настороженным отношением к «чужим». Приходили какие-то люди, шептались, с удивлением рассматривали меня, а потом забывали, погружаясь в мир великого правдоискателя. Скромные вегетарианские обеды в столовой, потертые костюмы, заношенные платья были свидетельством героической бедности этих милых, прекрасных людей.

Господи, слышали бы вы их беседы о своем кумире! Не только живые подробности творческой истории романов и рассказов, но и трогательные мелочи толстовского быта они знали, как свою биографию, и могли часами спорить о туалете Софьи Андреевны в день помолвки и о том, что подавали на стол в крестины Татьяны Львовны. Они жили Толстым: он был для них воплощением большого, безвозвратно ушедшего мира. В пору жизни писателя гимназисты и студенты, эти сподвижники, были последним «прости» нашему суматошному времени. С ними, бескорыстными романтиками земли русской, живой Толстой уходил от нас навсегда. Они могли с полным основанием повторить слова Владислава Ходасевича о Пушкине, переадресовав их Толстому: «Та близость к Пушкину, в которой выросли мы, уже не повторится никогда…»[1]

Благодарю Бога за удивительные встречи! Уже в те годы, делая первые шаги в истории, я начинал понимать: как ни важен результат исследования, главное – дорога! Боткинские магистрали и проселки давно уже уводили меня к Тургеневу, Фету, Островскому, Льву Толстому, Грановскому, звали в Испанию, Германию, Францию, а теперь дарили царские встречи с чудесными людьми. Нет, нет, не спорьте, главное для историка – дорога, где не знаешь, что потеряешь, а что найдешь.