Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Герцен не остается в долгу, поминая при случае бывшего товарища «добрым словом». Не скрывая раздражения против антипольских настроений московских и петербургских либералов, он, не подбирая выражений, расправляется с бывшими друзьями в письме к Огареву 10 марта 1864 года: «Мы испытываем отлив людей с 1863 – так, как испытывали его прилив от 1856 по 1862. Какой-нибудь одряхлевший мастурбатор искусства, науки, политики, который смотрит на мир, как старик на похабные картинки, словом, какой-нибудь Боткин, ругавший при Николае русскую типографию и сделавшийся моим почитателем во время успеха, ругает нас снова из патриотизма, – только смешон. Особенно когда вспоминаешь, как он со слезами на глазах восторгался, когда принимал в Париже Польскую депутацию»[10]. (К слову, досталось в этом письме и Тургеневу, окрещенному «седой Магдалиной» за пожертвования на раны русских воинов во время Польской компании.)

После встречи в Вене Боткин еще раз возвращается к личности Герцена в письме к Тургеневу от 18 октября 1865 года: «Вот первый раз случается со мной – совершенно расходиться со старым приятелем по причине разности в политических убеждениях. Да и действительно, разность эта достигла той степени, что нам почти ни о чем и говорить было невозможно. Притом ожесточение и раздражение вследствие тайного сознания пережитого своего значения достигли в нем той степени, как видно из «Колокола», что сделали всякий разговор с ним тяжелым и несносным. В русской революционной партии сосредоточилось все, что есть гадкого, желчного и омерзительного в России, и прибавлю – слабоумного. Когда эта партия выставляет во главе своей таких людей, как Чернышевский, Михайлов и все прочие, – нечего и рассуждать, на какую сторону становиться – на сторону ли мирных реформ или на сторону смут и волнений, лжи, легкомыслия и варварства»[11].

Герцен тоже не скупился на краски, изображая Боткина в письмах к дочери жалким, смешным стариком с лицом сатирика. Кто знает, может быть, именно с легкой руки издателя «Колокола» посмертная судьба была безжалостна к герою моего исследования? Как бы то ни было, но факт есть факт: Боткин по сей день остается туманностью Андромеды для русского культурного космоса – из его литературного наследия опубликована ничтожная часть.

Масштабы этой личности осознавали не только современники. В начале нынешнего века Петр Струве, размышляя о судьбе дореволюционного либерализма, выделяет Василия Боткина: «С удивительной научной прозорливостью – без особенно напряженной работы мысли, а скорее, благодаря какой-то гениальной интуиции, – он частью, может, предвосхищал, частью схватывал на лету важнейшие социологические обобщения, до которых дорабатывалась европейская наука в лице французских историков (Тьерри и другие) и великих немецких теоретиков Штейна и Маркса»[12].

В чем же причина длящейся по сей день «теневой» роли Боткина в русской культуре – в русской истории? Я много размышлял об этом и пришел к следующим выводам.

Как Тютчев не заботился о литературной славе, так и Боткин нимало не беспокоился о ней, когда писал письма-диссертации Белинскому, Тургеневу, Островскому без всякой заданности. По всей видимости, Василий Петрович не предполагал появления в будущем прокуроров истории. Ну, что ему стоило написать пару лестных писем или статей об отцах-основателях социализма? Пропуск в будущее был бы обеспечен. Нет же, черт его дернул надерзить «бессмертным» и смеяться: «Дикое учение социализма совершенно пришлось по плечу нашему учащемуся пролетариату, невежественному и варварскому, фанатичному, что вообще лежит в русской натуре. И вот в какой сук пошла культура в России. Бесконечные пространства России с ее редким населением – и социализм! Сколько тут глупости, тупости и бессмыслия!»[13].

Суровая отповедь социалистам прозвучала из уст моего героя в 1866 году – в ту пору, когда понемногу угасал утопический социализм и укреплялся так называемый «научный».

Увы, трезвые либеральные оценки чудовищных замыслов теоретиков тоталитаризма не были услышаны, как не будет услышан через несколько лет пророческий голое Достоевского на страницах «Бесов». Пройдут десятилетия, прежде чем гениальный Бахтин увидит в диалоге сознаний в романах Достоевского столкновение смыслов, свойственное не только и не столько пикировке отцов и детей, сколько смертельной схватке двух диаметрально противоположных типов общественного сознания, представителями которых выступили в свое время Боткин и Чернышевский (но все-таки не Герцен).