Тропинка в дивный сад

Все в доме спят. И полная луна
из туч надолго выходить боится
и серебрит расслабленные лица
людей, застрявших в лабиринтах сна.

Весь дом затих. И беспокойный день

забыт и убран мягкой тишиною.
И каждый спящий чувствует спиною
свою усталость. Шевелиться лень.

Спят люди, одеяла сжав в горсти.

Уснул огромный муравейник страсти,
в котором не услышишь слова «здрасьте»,
да и «прощай» тут тоже не в чести.

А в окна снова хлынул лунный свет.

Линолеум блестит в сиянье белом.
И люди напряглись во сне всем телом,
как будто бы грозит им пистолет.

Там, за окном, желтушность фонарей

высвечивает ветви и аллеи.
И кошки убегают поскорее
от шаркающих на ветру дверей.

В дурдоме спят. Дежурный санитар

намазывает масло на горбушку
и достает початую чекушку,
чтоб выпить в озаренье лунных чар.

Они говорят

«Я ухожу» – они говорят. Это смешно.
Можно уйти из квартиры, из города. Но
в память можно войти, а выйти уже никак.
Там нету дверей, что хлопают на сквозняках.
Это не жизнь: там ты вошел, а там-то вышел.
Память сильна: упавший возносится выше
того, кто летал. Там звук живет только всуе.
Там время не движется вдаль, только буксует.

«Я ухожу» – они говорят. Если бы так.

Тогда не вопил бы, не ерзал каждый пустяк.
Уходишь? Блеск! Только все забери без остатка,
чтоб ни черта не валялось, даже осадка.
Чтоб на полках не оставалось ни атома
и чтобы ни рая не ведать, ни ада мне.
Все уноси. Только это выйдет едва ли.
Таких обещаний нам, увы, не давали.

«Я ухожу» – они говорят. Что ж, идите.

Ладно. Торты не ест настоящий кондитер.
Да и сапожник своих сапог не имеет.
Мертв пианист, который играл, как умеет.
В детстве легко: там все были дяди и тети.
«Ухожу». Никуда вы уже не уйдете.
Здесь вы, со мною. Толпитесь нудно, постыло.
Буду таскать вас теперь, пока не остыну.

Голубые груши Карфагена