Тропинки к паучьим гнездам

Спешить мне было некуда, и я задерживался на работе допоздна. Квартира, где я жил, принадлежала моему бывшему сокурснику по МГУ. Его уже года четыре не было в стране, так как он работал собкором ОРТ в Париже, хорошо зарабатывал и возвращаться на Родину не собирался.

Ключи от однокомнатной квартиры на Тверской у «Макдоналдса» он передал мне, чтобы я за ней присматривал. Как ни странно, но сдавать он ее не хотел, поскольку в средствах не нуждался и не желал видеть следы чужого присутствия там, где прошло его детство.

Вот я и переселился сюда после того, как мы с Ольгой решили пожить порознь. Старая обшарпанная мебель, выцветшие обои, порядком износившийся паркет с проплешинами истертого лака, не соответствовали престижности места, где находилась квартира. Даже дверь была обычной деревянной, с небрежно врезанным глазком за пятьдесят восемь советских копеек, и выделялась, как белая ворона, среди соседних дверей — солидных, железно-бронированных, обитых чем-то дорогим, с глазками камер слежения поверху.

Входя в эту квартиру, я ощущал потрясающее умиротворение, вселенское спокойствие, которое я не испытывал уже очень давно. Это было спокойствие моего детства — уверенность, что все будет хорошо. Детства, где жили папа с мамой, бабушка с дедушкой. Детства, где жизнь — это вечность, а доброта и невинность неисчерпаемы и обычны, как воздух, и где папа защитит от всего, потому что он самый сильный человек в мире, а мама утешит и приласкает, потому что она — сама нежность. Где ты непобедим — потому что еще не познал поражений.

Приходя с работы в эту квартирку, я доставал с навесных деревянных полок, стоящих друг на друге на полу, какой-нибудь потрепанный томик Майн Рида или Жюль Верна. Ложился на скрипучую кровать и под шепот миллиарда шин автомобилей, снующих по Тверской, визга клаксонов и крики невменяемой от алкоголя шпаны у «Макдоналдса», уходил в мир бесконечных прерий или океанических загадок моего детства, впоследствии так беспощадно развенчанных бытом взрослого человека.

Только в такие мгновения я отвлекался от того ужаса, который охватывал меня все больше и больше с каждым прожитым днем. Говорят, что человек привыкает ко всему. И это так. Но как привыкнуть к осознанию того, что ты постепенно сходишь с ума? К тому, что твой мир постепенно осаждают бестелесные призраки, досаждающие тебя маленькими пакостями? Как привыкнуть к тому, что сама жизнь, подстегиваемая фантомами больного воображения, ополчилась против тебя?

Я осознавал, что моя деградация — результат постоянной алкогольной «нирваны», которой я обеспечивал себя на протяжении последних лет. И я бросил пить. С трудом! С огромным трудом я заставил себя не смотреть в сторону «спиртоносных» напитков. И многое прояснилось, но ощущение паранойи осталось. Осталось ощущение чужих глаз, следящих за мной на улице, пачки сигарет, лежащей не на том месте…

Очевидно, алкоголь нанес непоправимый вред определенной части моего мозга, и осознание этого приводило меня в ужас. Я понимал, что с нарастанием паранойи скоро перестану контролировать себя. И, убегая от реальности, запоем читал книги моего детства, заперев хлипкую дверь квартиры на замок и тонкую совдеповскую цепочку, осознавая при этом насколько смешны и нелепы мои действия. Редкие звонки Оли возвращали меня в реальность, но я уклонялся от разговоров с ней, не желая добавлять в наши, и без того не безоблачные отношения еще и проблемы моего нарастающего безумия.

Я уже два дня, как ждал звонка от Леши. Моего друга. Одноклассника. Моей единственной, хоть и призрачной надежды на помощь.

Леша — хороший парень, добрый и циничный одновременно. Это, наверное, профессия накладывает свой отпечаток. Своего рода профессиональная деформация психики, как никак, а реаниматолог. Вроде обещал психиатра.

В кафе он был серьезно озабочен моим состоянием. Во всяком случае, даже несмотря на свои постоянные пофигизм и юмор, в конце разговора я увидел, как он встревожился — и правильно! Я на грани, и эта грань становится все тоньше. Я цепляюсь за эти старые книги, за эту обстановку, как улитка, которая в ужасе пытается забраться в безмятежную раковину своего прошлого. И это становится делать все сложнее и сложнее. Так что, торопись Леша! Торопись! Звони, брат…

— За последние три месяца девять самоубийств по Москве. Как думаешь — тема? …

Капли пота скатывались на лоб Артема Александровича, прорываясь дальше, на херувимско-розовую переносицу. Даже кондиционер не в состоянии был справиться с этой жарой, и поэтому мой шеф-редактор, так смахивающий на большого упитанного херувима своей курчавой шевелюрой и молочно-розовой кожей, потел, как свинья. Мне было абсолютно безразлично, о чем писать, поэтому я обреченно кивнул.

Вдохновленный моим молчаливым согласием, херувим продолжал, смачно затянувшись сигаретой: