Читаем Тропинки в волшебный мир полностью

Глубокой осенью года три назад я припозднился на охоте и зашел к нему. За самоваром между общими разговорами Михаил Иванович спросил, есть ли в городе белые нитки десятого номера. Тогда в марийских селах да и у нас в городе любители-рыболовы плели из таких ниток, ссученных вдвое, вентеря и пауки-зыбки. Я подумал, что лесник решил за зиму от нечего делать подготовить к весне несколько снастей. Сам я этим делом не занимался, поэтому и не знал точно, есть, нет ли в магазинах нужный ему товар, но высказался, что должен бы быть.

— Да мне многа нада, — словно о большой нужде, со вздохом сказал он, — катушек двести али триста. Лучше бы в бобинах достать. Вот собираюсь завтра в город. Не знай, что выйдет.

Я удивился, куда это ему потребовалась такая уйма ниток — на целый рыболовный колхоз.

— А мне не для вентерей, — заметив мое недоумение, ответил он. — Я ведь не рыбачу, сам знаешь. Мне вон для чего. — И он показал в передний угол.

Тут только я заметил, что в передней, занимая полкомнаты, стоит старый ткацкий стан, на каких когда-то в деревнях ткали холсты.

— Марюк замуж выходит, ей нада, — объяснил он.

Я опять не понимал. Ну, замуж, так замуж, к чему же этот стан и нитки?

— Обычай такой, — удивляясь моей непонятливости, стал объяснять Михаил Иванович, — невеста сама должна наткать полотна и сшить из него себе к свадьбе платье.

— Так теперь дешевле и проще готовое купить.

— Нельзя, обычай. У нас ли нет платьев? Всякие есть, и шелковые даже, а в день свадьбы, когда родители благословляют жениха с невестой и посыпают их зерном и хмелем, невеста должна быть в платье, какое она сама себе сделает. Вот и собираюсь завтра в город за нитками… А нужно это, как я полагаю, не столько самой невесте — она его больше сроду не наденет, — а нам, ее родителям. В таком платье сразу видно, что мы не только вырастили дочь, но и научили ее уму-разуму, ремеслу-рукоделию. В старину умные люди были, поэтому и мы не должны нарушать их обычай. А так, конечно, платьев, что ли, теперь у кого нет. Грех жаловаться…

Старинный обряд горных марийцев мне понравился. Ничего плохого нет, если невеста в день свадьбы демонстрирует свое рукоделие.

— А венчание? — осторожно спросил я.

— У нас и в старину-то не особенно, так уж попов боялись, а теперь и подавно. Пустое это. И без венца живут, и венчанные расходятся. У нас давно никто не венчается. Распишутся в сельсовете — и все тут. А вот насчет платьев-то хотя и очень старинный обычай, а все держится. Тоже, должно, скоро отомрет. Ни к чему он теперь. Это когда женщины всю жизнь ткали да шили все на всю семью сами — купить-то не на что было, — тогда и обычай этот хорош был, а таперь к чему он. Но раз еще держится, то и мы не будем нарушать. Пускай ткет, делать-то ей сейчас все равно нечего, а это все будто за делом.

После того вечера я не виделся с Михаилом Ивановичем и сейчас, когда сели за стол, спросил, как сложилась судьба его младшей дочери Марии, которая ткала когда-то себе полотно на свадебное платье.

— Хорошо живут, — ответил старик, видимо довольный тем, что мы, хотя и посторонние люди, интересуемся судьбой его детей. — Жаловаться грех. Сам-то трактористом в колхозе работает, а Марюк на ферме за телятами ходит. Справно живут. Молодым что теперь не жить. На Первый май собираемся со старухой к ним в гости. Давно приглашают.

Узнав, что мы перебираемся на Ясашное озеро, старик удивился не менее, как я когда-то удивился его ткацкому станку.

— Да что вам там делать-то? Разве в пильщики найметесь? Там еще с прошлого лета начали лес валить и по се время валят. Неужели в хуторе никто об этом не знает? Это прошлой весной озеро в лесу было, а теперь почитай что в степи стоит. А шуму — уши затыкай. Не то что птице или зверю какому, человеку-то с непривычки невмоготу. Машин разных — гибель. Электропилами валят. Тракторов наехало, автомашин. Ветку от Суслонгера тянут. На Марбумкомбинат больше везут да на Кокшагу для сплава. Нам уже план на посадку леса дали. Только я сто тысяч саженцев получил, да другие лесники не менее. Размах огромный. Не знаю только, как справиться, где людей брать. И в колхозах как раз посевная начнется. Прямо беда.

— Вот и поохотились в заповедных лесах, — удрученно пропел Дмитрий Николаевич.

Новость поразила и меня.

— А вы не тужите, — успокаивал лесник. — Раз ко мне пришли, без охоты не будете. Есть тут места, сведу я вас завтра утречком, а может, и сегодня еще после обеда сходим. Рядом тут озерцо, и чирки водятся.

Такой вариант нас не устраивал. Нам непременно хотелось пожить с недельку на берегу заповедного озера Ясашного, познакомиться с его обитателями. А в темных еловых лесах, какими мы только что прошли, весной охотнику делать нечего. Белка выкунела, а из дичи, кроме клестов да зеленых дятлов, тут ничего не ищи.

— Найдем, — успокаивал нас старик.

Возвращались мы на хутор тихим весенним вечером.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Великий перелом
Великий перелом

Наш современник, попавший после смерти в тело Михаила Фрунзе, продолжает крутится в 1920-х годах. Пытаясь выжить, удержать власть и, что намного важнее, развернуть Союз на новый, куда более гармоничный и сбалансированный путь.Но не все так просто.Врагов много. И многим из них он – как кость в горле. Причем врагов не только внешних, но и внутренних. Ведь в годы революции с общественного дна поднялось очень много всяких «осадков» и «подонков». И наркому придется с ними столкнуться.Справится ли он? Выживет ли? Сумеет ли переломить крайне губительные тренды Союза? Губительные прежде всего для самих себя. Как, впрочем, и обычно. Ибо, как гласит древняя мудрость, настоящий твой противник всегда скрывается в зеркале…

Гарри Норман Тертлдав , Гарри Тертлдав , Дмитрий Шидловский , Михаил Алексеевич Ланцов

Фантастика / Проза / Альтернативная история / Боевая фантастика / Военная проза
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее