Тропой памяти (СИ)

Хар-ману Корух в полнолуние чувствовала себя неважно, как, впрочем, и всегда. Свет серебряного диска тревожил ее, мешал уснуть — по каким-то необъяснимым причинам мать рода и спала не как все — ночью. Очень может статься, из-за того, что яркие лучи дневного светила раздражали пожилую женщину еще больше. Проворочавшись без толку четверть часа, хар-ману поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет и кликнула двух своих младших дочерей: Удрун и Танух, дабы те помогли ей одеться. Молодые женщины набросили на костлявые плечи матери рода меховую куртку, обули крепкие сухие ноги в мягкие сапожки из расписной оленьей кожи, подали золотое ожерелье. Конечно же, хар-ману Корух была не настолько уж и стара, просто ей льстили почтительные поклоны дочерей. К тому, что при встрече с нею мужчины опускают глаза в землю, глава клана Хуркулхубухар привыкла в незапамятные времена и уже перестала замечать. Все верно, так и должно быть. Вот дочери — это совсем другое дело! Тонкие губы хар-ману даже изогнулись в подобии улыбки. С достоинством встав со своего низкого ложа, она приблизилась к священному очагу и подкинула в огонь кусок пемзы, пропитанной кровью камня. Пунцовые язычки немедля принялись облизывать скудную свою пищу с жадностью голодного звереныша. Помнится, Хуркул-иргит говорил, что духам предков оттого и неспокойно на Поляне, что вместо дров в очагах горит вонючая маслянистая жидкость, оттого и гневаются они на живых, но что поделать, если единственное дерево в доме — это тоненький саженец серебристого тополя в глиняном бочонке с землей! Принесенное ветром семечко почтеннейшая восемь лет назад нашла на пороге, воткнула в жирную черную землю, поливала родниковой водой. Разве можно бросить в огонь такое чудо, распускающее на третий день Сулху-ар-бана клейкие и душистые черные листочки? Да и что проку в тоненьком прутике: огонь сожрет его за удар сердца, так, что духи даже не заметят жертвы и продолжат изводить почтенную хар-ману бессонницей. Ну уж нет! На то, чтобы задабривать высшие силы, есть шаман. Раз уж ты — кхургуб-у-уллаг'ай, так вот и поговори с ними сам, помоги матери рода. С этими мыслями, высказанными вслух недовольным брюзгливым голосом, Корух прошествовала к выходу из пещеры, и, откинув двухслойный меховой полог, вышла на улицу. Оставшись одни, Удрун и Танух переглянулись и тоскливо вздохнули. Для них уже давно не было секретом, кому больше всего достается от дурного настроения хар-ману.

Хуркул-иргит, как и подобает говорящему-с-духами, жил в шатре, что стоял на ровной и совершенно круглой площадке, будто нарочно оставленной среди диких скал. По краю ее опоясывало кольцо больших краснокаменных клыков. Назг. Но Хуркул-иргиту этого показалось недостаточно, и гранитных клыков, составлявших круг, стало девять — н’азг. Двойная защита[47].

Жилище шамана встретило хар-ману привычным теплом, иссеченные ледяным ветром щеки и кисти рук немедленно покраснели. Черные глаза сощурились от едкого дыма и пыли сушеных трав, в горле запершило от мельчайших частиц ости птичьего пуха. У Хуркул-иргита жили совы. Перья, сброшенные ими во время линьки, шаман никогда не сжигал, подобно прочему мусору, не выбрасывал из шатра вон, а тщательно собирал в мешок. Этот мешок он использовал в качестве изголовья, заменив мягкой рухлядью привычный круглый камень. Самые длинные и красивые перья венчали голову Хуркул-иргита — будучи вплетены в волосы, они полностью скрывали короткую черную шевелюру, спускались на спину и вдоль висков, отчего сам говорящий-с-духами, оправдывая имя[48], изрядно смахивал на своих питомцев. Вот только глаза у него были не желтые, а черные с искрой, как у всех иртха, да и голову через плечо поворачивать он так и не научился. А вот летать — это сколько угодно! Всякий знает, что кхургуб-у-уллаг’ай, воскурив травы духов, способен становиться легче воздуха, обгонять и замедлять время, странствовать в прошлом и будущем и переноситься на неизмеримо дальние расстояния. Землю же при этом от видит с высоты птичьего полета. Мудрым ночным птицам такое и не мечтается.