Тропою архаров

Унылы склоны гор над Гунтом поздней осенью. Только яркие пятна темно-красных бухарских гречишников в верхней части склонов оживляли темно-бурые тона пейзажа. Да внизу вдоль реки, где непрерывной полосой шли заросли прибрежного – тугайного – леса и кустарника, еще сохранились золотисто-желтые тополевые рощи, шиповники, осыпающие свои багрово-бурые листья, ярко-оранжевые ветви облепих, сплошь обсыпанных ягодами, да светло-желтые березки.

Машина проносилась то среди зарослей тугаев, то по узкому скальному карнизу над быстрым Гунтом, то громко трубила, пролетая через небольшие кишлаки. Долина Гунта – прекрасная иллюстрация необыкновенного трудолюбия местного таджикского населения. По всем некрутым склонам, по всем конусам выноса видны сотни и тысячи больших и маленьких искусственных террасок; некоторые из них имеют всего десять-пятнадцать квадратных метров площади. Вся нижняя часть гор превращена в сплошную лестницу, где на каждой ступени создано маленькое плоское поле. Но каких титанических усилий стоило сделать эту лестницу из каменистого склона. По крутым скальным откосам проведены оросительные каналы, которые по желобам перепрыгивают через узкие щели, по высоким насыпям переходят через широкие овраги.

Наша машина уже в темноте подошла на заправку в верховьях Гунта, и здесь нас постиг страшный удар.

– Бензина нет! – ясно и коротко сказал заправщик и равнодушно отвернулся.

Вася так и застыл. Его лицо изображало полное недоумение и скорбь, а в растопыренных руках болтались бесполезные ведро и воронка. Мы долго стояли молча. Из-за темного гребня сквозь рваные тучи показалась луна. Воздух был холоден, и на окружающих склонах блестел снег. Дело было дрянь, задержка грозила тяжелыми последствиями, мы рисковали застрять надолго, и перевалы могли закрыться. В мрачном молчании поплелись мы искать теплый угол на ночь. Только один Василий Васильевич не унывал, он сказал, что все отлично и что очень хорошо, что можно отдохнуть.

Наше мрачное настроение не прошло даже тогда, когда мы кое-как устроились в тепле и поужинали и когда Василий Васильевич принялся за свои рассказы.

В этот раз Василий Васильевич рассказывал нам о том, как он был председателем тройки по борьбе с беспризорниками; о том, как он их ловил, а они сопротивлялись. При этом он засучивал рукава и показывал шрамы от основательных укусов. Затем он рассказал, как он их агитировал вступить на путь труда, и что во время этой пламенной речи беспризорники сперли у него портфель и портсигар; как он им читал лекцию о вреде курения, а потом отобрал у них табак и папиросы. И о том, как они после этого объявили забастовку и сбежали на крышу, и чуть не все пожарные части Москвы бились, чтобы спустить их оттуда.

Затем он сообщил, что из этих беспризорников вышли хорошие люди, и назвал несколько широко известных фамилий. При этом он пускал слезу и совал нам в нос часы с трогательной надписью.

Казалось бы, запас рассказов у Василия Васильевича должен был когда-то истощиться, но мы просидели в Джеландах четыре дня, пока к нам не прорвались бензовозы, а его готовность вспоминать самые различные происшествия не уменьшалась, а прибывала день ото дня.

В поселке Джеланды, где мы сидели, стояла поздняя осень, переходящая в зиму, по утрам даже просто зима. Днем, когда всходило солнце, снег, выпавший за ночь, быстро таял и испарялся, и пока светило солнце, было даже тепло. Но достаточно было небольшому облачку закрыть солнце, как мгновенно начинало морозить, ветер становился пронзительно холодным и над теплым источником, протекавшим рядом с поселком, поднималось целое облако.

Когда, наконец, после четырехдневного голодания мотор нашей машины получил питание, ожил и мы начали подъем на перевал Койтезек, кругом уже было много снега.

На Памире, в который мы вступили за перевалом Койтезек, зима наступила окончательно и бесповоротно. Морозный ветер гнал поземку и обжигал лицо, колеса машины прокладывали свежую колею в неглубоком нетронутом слое снега. На широких просторах памирских долин не было заметно никаких признаков жизни. Только сквозь встречную метель у подножий склонов курились дымки над юртами аула Тогаркаты, да на замерзшем высокогорном лужке суетились огромные мохнатые яки. Они не замечали холода и метели, они играли, гонялись друг за другом, бодались.

В Мургаб – районный центр – мы приехали ночью. Но, несмотря на усталость, спать нам не пришлось. Василий Васильевич рассказывал.

На этот раз дело шло о делах юности, каких-то совершенно невероятных случаях. Например, когда-то давно, еще до революции, будучи студентом, он изводил по телефону неизвестных ему людей, фамилии которых он нашел в телефонной книге.

Каждый день он звонил к человеку по фамилии Собакин и спрашивал дома ли Лесина, а затем звонил к Песиной и просил позвать Собакина.

Его ругали, проклинали, а он все звонил. Но началась война, потом революция, он попал на фронт, затем в Красную Армию и вернулся в Ленинград уже только через десять лет, в 1924 году.