Тропою волка

— У нас враг под самым носом, а вы мне про деньги говорите! — пытался образумить своих ратников Кмитич, взывая к их совести. Те слушали и терпели. Пока. Жаромский же и сам подумывал об отходе, но неожиданно к нему подошло подкрепление — литвины, которые еще в июле создали собственную конфедерацию. Они предложили Жаромскому объединиться и создать антиправительственную лигу конфедераций.

— Король потерял всякое доверие! — возмущались новые союзники. — Он нам должен кучу денег!

— Кучу денег, — горько усмехался Жаромский, — Княжеству он задолжал целых 13 миллионов злотых! А для Сапеги у него нашлось 100 000 злотых! Только одному Сапеге! Эта шельма помимо этих денег получил еще и шавельскую экономию! Каково?

Конфедераты и Жаромский еще долго возмущались, сотрясая воздух проклятиями в адрес Яна Казимира и Сапеги.

Новая лига не на шутку напугала Варшаву, ибо представляла из себя силу в более чем 20 000 человек — почти как у Хованского. Король, Сапега и Михал Пац начали подготовку к ликвидации лиги. Пац, пусть его и мало кто слушал, принялся переманивать солдат конфедерации под свое командование. Этим, в частности, активно принялся заниматься ротмистр Паца Крыпггоп Адаховский. Его вскоре нашли с дыркой от пули во лбу. Поговаривали, что агитатора пристрелил лично Кмитич, хотя это было и неправдой. Но даже этот непроверенный слух лишь добавлял уважения оршанскому князю среди конфедератов — все решили стоять до конца и не идти ни на какие компромиссы с королем. Ян Казимир двинул на оппозиционеров войска Чарнецкого и тех солдат, что выделил ему Сапега. Михал Радзивилл, с ужасом наблюдая, что происходит вокруг него, и жалея лишь о том, что не оказался рядом с Кмитичем и Жаромским, гневно отказался участвовать в этом походе.

— Если вам что-то не нравится, — говорил он Чарнецкому и Сапеге, — то попытайтесь договориться! Решите дело миром, тем более что правда на стороне этой лиги! Найдите деньги людям, а не посылайте против них войска! Я за собственные деньги снаряжал хоругви! Мой кузен Богуслав тоже! Ни гроша не получил я из казны! Вы тут все идиоты! Я ухожу от вас!

Чарнецкий, впрочем, ничего не ответил Михалу. Возможно, старый воевода был полностью согласен с молодым несвижским князем. Ну, а Сапега молчал, как обычно. Так конфедераты оказались между двух огней: с одной стороны свои, с другой — Хованский.

Осень выдалась в тот год теплая и сухая. Литвинские боги размалевали и без того живописные лесные опушки осенними цветами так, что глаз трудно было оторвать от этой красно-желто-оранжевой палитры. Но Жаромскому было не до красот местной природы. В его лагере прозвучал сигнал отбоя. И хотя было еще довольно-таки светло и тепло, небольшие костры все же развели, чтобы поджарить на них сало или голубя.

— Ну что, пан воевода, приуныли? — Кмитич подошел и сел на бревно рядом с Жаромским, который жарил на углях тушку убитой накануне горлицы. — Трофей не велик? Ну, да ничего. Как говорили наши предки — ужин отдай врагу. А вот обед раздели с товарищем. Вы разделите завтра своей обед со мной? — свежевыбритое лицо Кмитича выглядело моложе, улыбка озаряла полковника.

— Сбрили свою партизанскую бороду, пан Кмитич? — улыбнулся в ответ Жаромский и тут же спросил несколько грустно:

— Не жалеешь, Самуль, что связался со мной?

Где-то в лесу захохотала сова. Кмитич прислушался, посмотрел на рыжее пламя, игравшее оранжевыми бликами на его чистом лице, и улыбнулся.

— Нет, не жалею, пан воевода. В такое уж я время родился, что лучшие годы проходят на войне. Михалу Радзивиллу, моему сябру, еще хуже. Ему на днях двадцать пять стукнет. Парень с девятнадцати лет в этой кровавой мясорубке варится.

Мне уже тридцать! Но… будет что вспомнить на старости лет. Будет что внукам рассказать у камина зимним вечером, — Кмитич засмеялся, покрутив головой. — Во как я заговорил! Как будто уже все позади!

— Я не о том! — поморщился Жаромский. — Я не о всей войне тебя спрашиваю, а только про сегодняшний момент. Ведь между двух огней находимся! Между двух гор. Надежд — никаких!

Кмитич внимательно посмотрел на воеводу:

— У меня сын растет. И вот вырастет он, а я ему что скажу, что воевал-воевал за свободу своей радзимы его батька, а потом вдруг испугался?

— Я, между прочим, не за себя боюсь, я о людях думаю, — несколько обиделся Жаромский, грустно повесив длинные волосы, — в Вильне мы обороняли замок до последнего, и если бы не мокрый порох, то взорвал бы я себя! А ты… испугался! — Жаромский отпил из темно-зеленой бутылки терпкого рома. — Хочешь? — протянул он бутыль Кмитичу. Тот взял, отхлебнул, сморщился, потряс головой, занюхивая рукавом.

— Ну и гадость же вы пьете, пан воевода!

— Английский ром!

— Вы лучше в Кушликах самогона купите! Во сто раз мягче и полезней! Эту херь пираты Лапусина пусть хлебают!

Жаромский забрал бутыль. Вздохнул.

— Пью, чтобы хоть как-то взбодриться, а не получается, — сказал он, печально посмотрев на пламя огня, стреляющее искрами. Снова крикнула в лесу сова.