Тропою волка

Кмитич еще несколько мгновений сидел, удивленно глядя ей вслед, потом со злостью пришпорил коня:

— Но, пошел!..

Так они и расстались. Быстро, просто, нелепо… По меньшей мере, для самого Кмитича.

* * *

Утром настроение Жаромского вновь испортилось — в Глубокое подошли королевские войска под командованием Чарнецкого. Самого же Яна Казимира среди войск не было. В лагерь конфедератов пришли два надушенных жеманных офицера в длинных рыжих париках и передали Жаромскому лист с требованием немедленно распустить конфедерацию. В противном случае — война. Судя по камзолам и шляпам, королевские офицеры были явно литвинами — поляки чаще носили мундиры в венгерском стиле, расшитые галунами и разукрашенные перьями, — но с воеводой конфедератов эти двое изъяснялись подчеркнуто на польском. Жаромский вяло принял лист из рук посланников, медленно прочитал, вернул, гордо посмотрел на надушенных офицеров и сказал по-русски с ироничной улыбкой:

— Лучше пришлите канцлера литовского Крыштопа Паца с пенензами, паны ясновельможные.

— Честь! — офицеры коротко поклонились и вышли из шатра главнокомандующего, бросая по сторонам хмурые взгляды. Помимо Жаромского внутри шатра остались Кмитич и поляк Хвелинский, также прибывший на помощь лиге.

— Что делать будем? — повернулся к ним Жаромский.

Хвелинский сдвинул брови.

— Сражаться со своими? И с москалями? Это как-то чересчур, — покачал он усатой головой.

— Я поеду, поговорю с Чарнецким! — решительно заявил Кмитич. — Все наши беды от того, что разучились по-человечески общаться друг с другом. Ультиматумы, гонор, честь! — Кмитич при этом шутовски изобразил только что ушедших офицеров, помахав своей собольей шапкой, словно шляпой. — Чушь все это! Одно позерство, спадары мои любые! Ведь Чарнецкий нормальный русский человек! С характером, но не идиот. Дозвольте, пан воевода, я к нему съезжу!

— Добре, Самуэль, поезжай, — кивнул Жаромский, понимая, что выбора у него нет.

Кмитич сел на коня и умчался в сторону Глубокого. Вскоре воевода Степан Чарнецкий уже принимал оршанского полковника, принимал радушно, будто ждал лично дорогого гостя.

— Ну, как там у вас дела? Садись, рассказывай! — указывал русский воевода Кмитичу на стул. Они сели за дубовый стол, накрытый белой скатертью.

— Эй, хозяйка! — крикнул Чарнецкий в сторону. — Собери что-нибудь гостю! А зачем ты бороду сбрил? — повернулся он вновь к полковнику. Чарнецкий при этом даже как-то ласково погладил свою собственную длинную бороду, словно боясь, что Кмитич сбреет и ее.

— Дела плохи, пан Чарнецкий, — улыбаясь, говорил Кмитич, доставая из-за пазухи мутную бутыль местного самогона, — потому и бороду сбрил. Вместо того чтобы дать по морде этому наглому Хованскому, что вновь топчет нашу землицу, мы из-за грошей несчастных между собой лаемся, как уличные псы. Собаки, то бишь мы, лают, а караван, Хованский, то бишь, идет.

— Это верно, — вздохнул Чарнецкий, — не есть это добро. Все наши дрязги царю в помощь. Что делать будем? — и он с любопытством посмотрел на стоящую на столе бутылку.

— Для начала выпьем за встречу, — улыбнулся Кмитич, — а потом будем вместе воевать, пан воевода. Как в старые добрые времена! Тысячу лет твою бороду не видел, Степан, хоть и три месяца всего прошло, как не виделись! Все-таки ты мне нравишься, не то что этот старый козел Сапега!

Кмитич разлил по глиняным квартам самогон. Пожилая женщина накрыла стол: хлеб и вареные яйца. Чарнецкий взял кружку, чокнулся с Кмитичем:

— Ну, за нашу победу! — Чарнецкий скривился, занюхав куском хлеба. — Эх! Добрая горилка! Сапегу, говоришь? Скажу по секрету: турнуть собираются Сапегу с поста Великого гетмана.

— Это правильно, — Кмитич утер рукавом слезы — так прошибло самогоном, — давно пора. А кого замест его?

— Поговаривают, Михала Паца.

— Miszka su Lokiu abu du tokiu, — усмехнулся Кмитич, вспомнив старую жмайтскую пословицу, которой его научила Алеся Биллевич.

— Звыняй? — не понял его Чарнецкий.

— Говорю: «Что мишка, что л окис — один хрен медведь!» У жмайтов, правда, это красиво, как стишок звучит. А означает это то, что Ян Павел Сапега и Михал Пац — одно и то же, два медведя, два сапога пара. Хотя… новый гетман — уже хорошо, наверное. Ну, давай, Степа, по второй!..

Через час бутылка стояла пустой, рядом с ней стояла пустой и вторая бутылка — Чарнецкого, скорлупки от яиц валялись по столу, а сам Чарнецкий уже рвался к Жаромскому не воевать, а обнять, расцеловать, выпить и спеть «Ой там на горі».

— Долучайся до нас, — соглашался Кмитич, изрядно пьяный, — но твою южную «на горі» виленец Жаромский может и не, ик, звыняй, пан, и не знать, друже ты мой звырхнику…

***