Тропы длинные и короткие

Первым делом, помимо присмотра за здоровьем Василисы, Желя занялась отстиркой всей их одежды. На смену старому были взяты рубахи и порты мужа, и вид у Ивана стал странный. Тонкие белые руки, ещё не нарумяненные солнцем, торчали из рукавов. Вся та внушительность, которая давалась плотным тяжёлым кафтаном, ушла, и боярин, узкогрудый, в самом деле показался хилым. Утром, уходя с остальными мужчинами, Гий подвязывал ему волосы на затылке, отчего-то качая головой со странной улыбкой. Но Иван не тревожился на свою наружность – быстро привык к тонкой ткани, вечно закатанным по локоть рукавам и даже не стал переодеваться в свою рубаху, когда та высохла.

Но и в доме от него не было много проку. Готовил еду он только под присмотром Жели, в первый день два раза порезав себе пальцы, но потом приноровился нарезать овощи и мясо. Однако Желя, от греха подальше, всё же не рисковала подпускать его к печи.

Поэтому он всё чаще оставался при Василисе, и Желя не грустила. В её движениях появлялась тихая радость, тем более что кровь у Василисы кончилась и боли прошли.

Вот и теперь Иван сидел подле Василисы, поя её с ложки новой порцией отвара.

– Только не капай, а то будет как в прошлый раз, – с улыбкой сказала женщина. Желя предупредила её об Иване, и теперь Василиса делала вид, что не может сама допить лекарство, только бы он снова не почувствовал себя не у дел.

Иван кивает, и пряди, выбившиеся через перевязь, подскакивают.

– А как вам живётся? Ну, в деревне, – спрашивает он, а потом старательно дует на ложку.

Василиса пожимает плечами и перекидывает волосы на спину.

– В город мне никогда не хотелось, если ты об этом. Живём охотой, по малости тем, что растёт у каждого во дворе, но общих полей у нас почти нет – земля глухая, много пшена не вырастить. Вот мы и управляемся большей частью ремеслом, а потом переторговываем всё через гостевой дом.

Иван снова кивает с пониманием.

– А тебе как у нас, Ваня?

Василиса улыбается, и он чувствует себя неуютно. Ваней его никто не называл, со двора он почти не выходил, только за водой.

– Хорошо. Вы все дружны и миролюбивы. Много ли надо?

Женщина хмыкает, а потом берёт у него из рук посуду и выпивает отвар залпом.

– Ты ведь сам не из деревни какой, да? По одежде видно, да пусть с ней – можно украсть, купить… Приметно то, как ты её носишь.

Иван кашляет, прочищая горло.

– И как?

– Да успокойся ты, чего съёжился? Я ведь не обижать собираюсь. Ты пояс моего мужа подвязываешь на какой-то свой манер, по-иному рукава закатываешь, и шаг у тебя больно лёгкий, прыгучий, даже когда воду носишь, я из окна видела.

Он не знает, что отвечать, поэтому опять кивает, а потом смотрит в пустую посуду.

– Боярский ты какой, да? Странно только, что у нас забыл. – Её слова звучат глухо, но как-то по-доброму, и Иван поднимает глаза.

– Птица, всё эта Птица.

И Василиса кивает тоже.

– Всё эта Птица.

После лекарства её клонит в сон, и боярин аккуратно уходит. У печи Желя месит тесто, но отрывается от работы, спрашивая:

– Уснула?

– Да. Но сперва выпила травы.

Хмыкнув, Желя возвращается к пирогам, а Иван покачивается немного, не зная куда себя деть. Со стола он берёт склянку с чем-то полужидким внутри.

– А что это? – Он глядит на варево на свету и пугается, когда Желя выхватывает посуду обратно.

– Не трогай! – А потом Желя сама настораживается от своего тона и говорит мягче: – А то навредишь себе.

Иван тихонько садится на лавку, поглядывая на склянку, когда девушка отворачивается к печи. В её жестах появляется какая-то взволнованность, которая тут же гасится скорыми движениями над посудой и неприготовленной едой. В голове у боярина зреет неясное воспоминание, и он хмурится.

– Жель, так твоя бабушка тоже пироги пекла.

– А кто их не печёт в наших краях?

– Да нет же… Она испекла пироги, а потом из-за них те разбойники на дороге полегли.

Желя развернулась и оперлась локтем о выступ печи. Пахло мукой, горячей глиной и сухостью, что не сходила уже несколько дней. За окном вечерело, и девушка стояла в самом тёмном углу, но глаза её отчего-то светились больше обычного, губы растянулись в холодной улыбке, и она снова спросила:

– И что?

Иван сглотнул. Стало так тихо, что казалось, будто бы слышно, как летает пыль по крыльцу снаружи. Боярин облизнул губы и всё-таки договорил:

– Склянка эта от бабушки, правда? – Он не стал дожидаться ответа. – Зачем ты печёшь отравленные пироги?

Желя вздохнула, но без грусти, словно от досады или усталости, и по спине у Ивана побежали мурашки. Он слышал сказки от дядек и нянек о травницах, которые могут и убить, и вылечить – вся шутка в средстве. Но Желя не походила на тех женщин, и Иван боялся обмануться. Только теперь он понял, что знает её не так сильно, как к тому призывала нужда. Он знал её семью, спал в её доме, ел с одного стола, но было ли это всё о Желе? Как много во всём том, чем она себя окружала, действительно её сути?

– Ты же не страдаешь падучей? – вдруг спросила Желя. – И не бледней так резко, одну больную мы на ноги почти поставили, и нового нам не надо.