Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Богдан молчал, вяло и шатко переступая с одной ноги на другую, — видно, не знал, что и как можно сказать в этих условиях.

— Чего молчишь? Язык крысы отгрызли?

— Ну, был мой, — глухо промолвил Богдан.

— Как это — был? А теперь?

— Ну и теперь… это самое… Теперь ваш, может?..

— Потому что голову на плечах имеет! — одобрительно выкрикнул полицай. — И хочет носить свою голову на собственных плечах. Хочет! Понял? А ты, старый, подумай! На этот раз выручил тебя сынок, а попадешь ко мне во второй раз, не обижайся!.. Распрощаемся мы с тобой на веки вечные!

Полицай грузно, но довольно живо встал из-за стола, твердым, размеренным шагом, стараясь придать важность каждому своему движению, подошел к двери и стукнул в псе сапогом.

Когда вошел конвоир, коротко и властно приказал ему:

— Возьми! Выведи на улицу и отпусти!

Пока Хотяновский дошел до старобинского кладбища, начало заметно темнеть. Когда кое-как ковылял по улице, то не очень-то и верил, что его выпустили: такие выродки, как тот губастый, способны на все, им верить нельзя. А возле кладбища приобрел уже некоторую уверенность: должно быть, не будут догонять, если не догнали. И не перехватят: на темных могилах полицаи, а тем более немцы сидеть не будут.

«Значит, отпустили, освободили… Пантю надо благодарить, своего сына… А как его благодарить?.. За что?.. Какими это заслугами он заполучил доверие у немцев?.. Может, мне дома, в одной хате с ним, еще хуже будет, чем в этой яме без воды и без еды… Меня выпустили, а того наборщика?.. А Ганну?..»

Усталость, слабость от голода и острая жажда до того обессиливали все тело, что, идя вдоль кладбища, Богдан стал подумывать, не стоит ли зайти туда хоть на несколько минут, сесть где-нибудь в темном закутке да отдохнуть, подышать чистым воздухом. Сделал еще несколько шагов, и вдруг ему показалось, что где-то впереди, но в глубине кладбища блеснул свет. Остановился, стал вглядываться и вспомнил, что где-то в том месте стояла хатка кладбищенского сторожа. Может, тот дед и теперь там?

Сторож действительно был дома. Тихий стук в дверь его не удивил: видно, часто наведывались сюда прохожие. Богдана же он немного знал, встречались в прошлые годы то на базаре, то на улице или в магазине. При слабеньком свете лампы они узнали друг друга, хотя, наверно, не могли б теперь узнать, если бы встретились где-нибудь мимоходом: сторож был уже такой белый и сухой от старости, что если его поставить ночью на кладбище, то все люди приняли бы его за привидение; Богдан сильно осунулся за последнее время, согнулся, стал будто меньше ростом, а за прошедшие сутки весь почернел лицом.

— Откуда бог несет так поздно? — спросил сторож.

Богдан слабо махнул рукой, не ожидая приглашения, сел на лавку против весело пылающей печи и больше знаками, чем голосом, попросил воды.

— Из больницы, наверно, — тихо сказал сторож, будто сам себе, подавая Богдану тяжелую глиняную кружку. — А может, горячего чего-нибудь? Вон я картошку свежую варю.

Как Богдан ни отказывался, сторож все же заставил его съесть пару неочищенных горячих картофелин; как ни сопротивлялся, а все же положил он по две картошины в каждый карман Богдановой свитки.

— Не из больницы ты, брат… Вижу, что не из больницы, а откуда-то хуже…

Тихо ступая по знакомой, хоть местами и загадочной в темноте дороге, Богдан ощущал, как из карманов идет приятное тепло на его одеревеневшие бедра: казалось, что и ногам становится легче от этого, и всему телу. Время от времени улавливал аппетитный свежий запах, который исходил от картошки. В хатке сторожа почти и не чувствовался голод, только слабость и онемение одолевали все существо. А теперь вареная картошка представлялась до того вкусной, что хотелось хоть руками ее потрогать, если уж не очистить хоть одну и не съесть на ходу. Можно съесть и неочищенную…

Где-то, примерно на половине дороги, в самом густом лесу, картошка начала остывать, и, чтоб она совсем не остыла, Богдан попытался ощупью отыскать удобный пенек неподалеку, сесть на нем и подкрепиться, чтоб уже дойти до дома одним последним переходом. Теперь же на тот переход — он чувствовал — сил не хватит, а в лесу лучше передохнуть, чем в поле на ветру. Прошел еще несколько шагов, прикидывая: где бы лучше свернуть с дороги, и вдруг заметил, что перед ним появились два человека. Появились и стали, не шли навстречу, а, очевидно, ждали, пока Богдан подойдет к ним сам.

— Куда так поздно? — спросил один из встречных и вскинул винтовку на плечо, видимо поняв, что воевать тут не с кем.

— Домой, — охотно, как своим людям, ответил Богдан. — В Арабиновку.

— А откуда?

— В Старобине был.

— У самих немцев?

— У них и был.

— Тогда сойдем, старик, с дороги, — предложил другой, высокий, статный юноша в военной форме и с оружием на плече, но с таким, какого Богдан еще никогда не видел: совсем коротким, с загнутой рукоятью. — Отойдем и там поговорим, тихо и спокойно.

— Я и сам уже думал сойти с дороги да посидеть немного, — признался Богдан. — А то ног не чую, в голове шумит.