Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Через несколько минут отец, еще больше опередив Богдана, подошел к одному человеку и остановился, даже опустил вниз руки. Лезвие его острого топора в этот момент поймало слабый луч месяца и заблестело тонко и мигливо. Еще издалека Богдан заметил, что этот человек был в длинной шинели, в военной шапке, еще летней, и с кобурою нагана не где-то под одеждой, как раньше, а сверху, на ремне через плечо.

Хотяновский и до этого предполагал, что тут должен быть Клим Бегун, а теперь и не сомневался, что это он стоит в шинели.

«Никто и не спит еще, — отметил мысленно. — Ночные люди, привыкли все делать ночью. А может, еще и не так поздно, а только так сильно замедлилось время?..»

Клим подался Богдану навстречу, обнял его, будто подхватил в тот самый опасный момент, когда старик мог упасть.

— Мне можно ехать? — спросил мой отец у Бегуна.

— Можно, — ответил тот, не снимая своих рук с Богдановых плеч.

— Так пока что попрощаемся с вами, — сказал отец Хотяновскому и протянул ему руку. — Будьте здоровеньки! Кланяйтесь там!..

— А может, он туда и не пойдет? — пошутил Клим.

— Ну, так на всякий случай, — поправился отец и быстрыми, твердыми шагами пошел в том направлении, где была оставлена повозка. Богдан посмотрел ему вслед и еще раз заметил слабый блеск на лезвии топора.

* * *

Чтобы поговорить с Богданом наедине, Клим пригласил его в какое-то лесное строеньице, которое старик не заметил впотьмах, пока не подошел к низкой и узкой, только одному человеку пролезть, дверце. Ощупав ногами вслед за хозяином несколько ступенек вниз, Богдан ступил наконец на ровный пол, но не верил, что дальше уже нет ступенек, поэтому стоял на месте, пока Бегун не зажег коптилку. При слабом, мигающем свете Хотяновский увидел, что дальше спускаться некуда, что пол тут ровный, хоть и очень узкий, а вдоль него — продольные нары, видно, тоже земляные, но густо устланные свежим сеном. На таких нарах с левой стороны спал мальчик, плотно закутанный одеялом.

— Ваш? — тихо, чтоб не разбудить, спросил Богдан.

— Да, он, — коротко ответил Клим. — Садитесь вот тут, — он показал на противоположные нары. — Вижу, что вы очень устали, отдохните немного. Может, поискать перекусить чего?

— Нет, нет, спасибо, — отказался Богдан. — Я перекусил… Так вы с семейкой? И женка тут?

— Пришли оба, — с гордостью, но не сумев скрыть и тревогу, сказал Клим. — Отвез было на Полесье, к своим… Так не остались… И нашли как-то… Клаве-то работы тут хватает, а с этим… — с теплой улыбкой показал глазами на сына, — просто беда: рвется за взрослыми, никак не углядишь… Так что там у вас случилось? Рассказывайте. Это хорошо, что мы встретились.

— Да если сказать чистую правду, то я… это самое… тоже очень хотел с вами повидаться. Хлопцам, что задержали меня, мог бы все объяснить, так и отпустили б… Да и Степан там же был… А вот когда, думаю, повидаться, как не теперь?

Далее Хотяновский рассказал по порядку обо всем, что произошло с ним в последнее время, сообщил также обстановку в Арабиновке, в Голубовке и окрестных поселках. Но и по его тону и по настроению чувствовалось, что не только это лежало у него на душе и не только о событиях последних дней он хотел посоветоваться с Климом.

— Тяжко мне теперь, очень тяжко! — откровенно признался старый, когда разговор зашел о личной жизни, о самочувствии в тех сложных и противоречивых условиях подполья, в каких находился Хотяновский с первого дня войны. — И не потому мне трудно, что я… это самое… боюсь или на что-то сил не хватает… Горестно мне из-за сына…

— Понимаю, — сочувственно промолвил Бегун. — Я знаю об этом.

— Тут всего и знать невозможно, — старался Богдан высказать свою беду до конца… — Что творится каждый день, каждый час? Лучше б уж мои глаза не видели, уши не слышали…

— Ну, а вы сами? — нерешительно спросил Бегун. — Вы сами-то разговаривали с ним, пробовали переубедить, доказать, усовестить?..

— Чего уж я только не делал! — искренне доказывал Богдан. — И добром, и злом, и всякими способами!.. Намедни было… это самое… Гитлеров пожег. Думал: пускай покажет себя, какой он теперь есть… Пускай стреляет в батьку, если рука поднимется. Или пускай идет доносить.

— Ну к что? Ходил?

— Ходил куда-то. А я в тот день умышленно никуда из хаты не выходил. И ночью тоже. Ждал, готов был: если уж донесет, то пусть лучше забирают, чем так жить.

— Нет, так нельзя, — не согласился Клим. — На такой риск идти нельзя. Мы живем в тылу врага, оккупанта фашистского, а его одной совестью не возьмешь.

— Мне и Левон так сказал, — признался Богдан. — Но если, бывает, защемит сердце, так и не знаешь, в какую сторону кинуться.

— А как он там, сын ваш? — интересовался Бегун. — Может и не делает много зла? Может, он еще сам одумается, когда увидит и поймет, куда его затягивают?

Богдан молча и неуверенно покивал головой; маленький, примятый козырек кепки, казалось, еще больше наехал ему на глаза.

— У меня порой на душе… это самое… что он и теперь уже кое-что берет в голову. Когда не пьяный, конечно. Но это редко бывает, что он не пьян. Да оно еще так: если попал в волчью стаю, то и вой по-волчьи.