Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Но сырая и, наверно, грязная скамейка-кладка стала будто магнитной: не отпускает, держит. Может, это потому, что тут самое темное и незаметное для посторонних место? Почему-то совсем не тянет к себе такая когда-то привлекательная, скользкая гладь открытой местности, будто она стала теперь холодной и морозной; не кажется веселым местом детских игр и мельница. Все уже тут не дышит той прежней ласковостью и обжитой близостью. И это, наверно, в первую очередь ему, человеку с немецким карабином в руках…

Поколебавшись еще несколько минут, Пантя все же встал, перетерпел острую боль в затылке и, прихрамывая той стороной, куда какая-то нечистая сила клонила его шею, пошел к забору. Перелезая, ненароком задел прикладом карабина о верхнюю жердь, содрогнулся от испуга и осмотрелся вокруг, насколько позволял ему поворот головы. Борозды не мог найти, через какие-то заросли пробрался до межи и вдоль совместно сооруженной длинной изгороди двинулся дальше. Шагал, высоко поднимая ноги над влажной травой, местами запутывался в ней и время от времени останавливался, чтоб прислушаться.

Вскоре вышел на прогалину и с испугом и удивлением увидел, что крылья мельницы вращаются. Стоял как вкопанный, не мог сдвинуться с места. Представилось, что вот эта высокая старая трава на меже своими сырыми жгутами оплела его ноги до самых колен и сжимает икры чем-то острым и холодным, словно колючей проволокой, которую он недавно собирал на арабиновских дворах. Крылья вращались медленно, ровно, трудолюбиво. Размеренное скрежетание от этого и доносилось с ветерком до улицы.

«Кто ж это мелет?» — обеспокоил и встревожил парня вопрос. Вспомнился недавний разговор с матерью о мельнице, о колхозной ферме… А во время одной выпивки Ромацка рассказал о Климе Бегуне, как тот приходил ночью отбирать колхозного жеребца. С кем приходил? С колхозным бригадиром. С отцом…

Как никогда убедительно и страшно представилось, что и Клим, и Маринич, о котором тоже идут слухи, и многие другие из местного руководства никуда не уехали, а живут где-то тут. А если живут, то и не сидят сложа руки. Вот с кем, наверно, теперь и Квасы, о которых пустили поголоску, что они пробились на фронт, и Алексин примачок, который все время будто болел, а Роман выведал, что он все же притворялся… И может быть… Даже тяжело подумать: пожалуй, что и отец с ними. Ходил же старый заступаться за Ганну. Сжег еще перед этим портреты Гитлера…

Страх охватил еще больше, чем на улице. Тихо и мирно, как-то необыкновенно хорошо в ночное время работает колхозная мельница, будто живая, старательная, трудолюбивая. Любоваться б только таким меливом… «А если там Клим и еще кто? Если там и отец, и этот самый примак?.. Нет, отец спал дома…»

Постепенно, но неодолимо таинственным острием вонзалась в душу мысль о сумбурности и трагической противоречивости его теперешнего положения, о сложных, неизведанных и, наверно, непосильных для него нынешних обязанностях.

Война начинала представляться вовсе не такой, как казалась в свое время в Слуцке или в Старобине.

Уже и не зная, что делать дальше, куда деться, парень, еле переставляя ноги, сделал несколько шагов вперед.

— Кто там идет?! — вдруг услышал сильный и звонкий голос, видимо рассчитанный на то, чтоб его услышали и в самой мельнице и возле мельницы.

У Панти екнуло в животе, он остановился и боязливо подался ближе к забору.

— Не прячься, вижу! Это ты, Пантя?!

Парень узнал Алексин голос, как-то даже обрадовался, что тут свои, и по-свойски ответил:

— Ну я, а что?

— Да ничего, — весело и будто беззаботно заговорила Алекса. — Иду домой с мельницы и вижу, что кто-то идет вдоль забора.

— А как вы догадались, что это я? — с уважением к возрасту и вообще к этой женщине спросил Пантя.

Алекса подошла ближе и попросту ответила:

— Шапку узнала, глаза уже свыклись с темнотой, а потом подумала, что больше некому тут ходить.

Женщина остановилась напротив Панти и заслонила от него мельницу.

— Пошли вместе домой! — дружески предложила она. — Чего ты будешь тут киснуть на чужом огороде? Скоро дождь пойдет!

— А кто там в мельнице? — без оттенка угрозы спросил Пантя.

— Марфа осталась. — Голос Алексы звучал уверенно, убедительно. — Домелет свои крохи и остановит мельницу. Хлеб не из чего испечь.

— А почему днем не мелете?

— Так нет же разрешения! Будто не знаешь! Патент какой-то нужен от немцев или лихо их там разберет.

Пантя стоял на месте и колебался, не знал, что ему делать; в душе он был доволен, что представилась возможность не подходить близко к мельнице и даже вернуться домой, но служба обязывала проверить, выяснить, что там мелют, кто мелет и для кого.

— Разве Марфа там одна? — спросил он, подсознательно чувствуя, что вряд ли это так.

— А с кем же? — удивилась Алекса. — Отец хворый, а больше у нас никого нет.

— А этот ваш… как его?

— Примачок? — насмешливо подхватила Алекса. — Примачий хлеб — собачий! Невзлюбил нашу хату, подался лучших искать.

«Надо будет проверить», — подумал про себя парень и сделал шаг назад.

— Иди за мной, — посоветовала Алекса. — Я тут тропку знаю, часто хожу.