Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Знаю! — вдруг смягчился начальник; толстые и блестящие, будто засаленные, щеки расплылись в усмешке. — На этой виселице будешь висеть ты! Ну как, доволен пояснением? Не обижайся, брат, и не дрожи — вон даже карабин в руке затрясся. Сам заставил меня сказать это. И все-таки виселицу ты сделаешь! И не чужими руками! Слышишь? Сам сделаешь! Сам! Можешь идти!

Пантя повернулся, но так вяло и расслабленно, что карабин шаркнул окованным прикладом по полу, одна нога осталась сзади и потом подтянулась с натугой, как перебитая.

— Постой! — восхищаясь своей изуверской выходкой, приказал начальник.

Пантя остановился, однако не повернулся к нему.

— На этот раз я сделаю тебе поблажку: повешу не тебя, а твоего батьку! Тебе ж, на правах всевышнего, дарую жизнь! Ну, как?

Пантя стоял неподвижно и молчал.

— И не вздумай хитрить! — уже зло предупредил начальник. — Сам проверю! А скроешься куда, все равно пуля найдет: если не наша, то партизанская.

И уже когда Пантя вышел на школьное крыльцо, изверг начальник догнал его и, хлопнув ладонью, как вальком, по искривленному плечу, с хохотом сказал:

— Разыграл я тебя в том, кто будет повешен… не верь! Это моя очередная шутка. А здорово? Га?

Идя домой, Пантя хоть порой и не чувствовал своих шагов, не замечал, куда ступал, какой тропкой шел по лугу, все же вынужден был задуматься, как выполнить этот необычный, неожиданный приказ. Уж лучше было бы в самую страшную засаду пойти, даже в карательную экспедицию. Там с другими такими же: что они, то и ты. А тут — один. Виселицу не только не делал никогда, а черт ее и видел, как она делается. Довелось один раз напороться на повешенного фашиста, так он качался ни толстом суку дуба.

«Пойду сперва к Левону, — решил Пантя. — Он все знает; если не поможет сам, то хоть подскажет, посоветует, как делать. Если же с ним ничего не выйдет, то тогда — к Крутомысу. Этого, в случае чего, так и приструнить можно, так как мельница и теперь работает по ночам».

На дверях Левоновой избы висел большой замок. Казалось Панте, что этот не такой, какой он видел раньше, но обращать на это внимания не хотелось. Тревожило, что хозяина дома нет и никто, видно, не скажет, где его искать или сколько времени нужно на то, чтоб его дождаться. Увидел разбитые стекла, кое-как прилаженные и заткнутые тряпками: «Неужели это с тех пор, как я стукнул прикладом? Похоже, так». Вспомнил, что как раз это, крайнее от двери, окно и попалось тогда под руку.

…Когда-то Ничипор выкинул его из хаты… Одним швырком, как шкодливого кота… Но и тогда было не так тяжко выходить с чужого двора, как теперь. Может, и хорошо, что Левон этого не видит…

Ощущая на ногах какие-то колоды вместо сапог, поплелся Бычок дальше, искать другого помощника и советчика. Нового старосты в Арабиновке не было, не могли подобрать надежного. Пошел к Адаму Кирнажицкому, как и думал раньше. Во дворе увидел Алексу, строго спросил:

— Старик дома?

— Да тут где-то…

— Позови в хату, а сама не заходи!

— Так в хате Марфа.

— Ее сюда вызови! Нам надо одним поговорить.

Адам зашел в хату спокойно, безразлично и даже без тени удивления кивнул незваному гостю головой, с хозяйской озабоченностью стал поливать из кружки себе на руки. Возможно, в этом была необходимость, а скорее всего, хозяин взялся мыть руки, чтоб не подходить к полицаю и не подавать ему руки.

Пантя сидел возле стола, держа карабин между ног и грустно опустив голову, насколько позволяла его шея. Сходив в Голубовку и обратно, выдержав такое стояние перед начальником полиции, он чувствовал необыкновенную усталость и какое-то неприятное нытье в ногах. Если бы в это время Адам предложил ему подвинуться ближе к столу и налил бы добрый стаканчик, то это было бы наилучшим и желанным лекарством. Появилась такая надежда, когда хозяин начал мыть руки. Но Кирнажицкий спросил так же равнодушно, как и поздоровался:

— Что скажешь, пан полицай?

— Если уж на то… — не поднимая головы, будто не желая, заговорил Бычок, — то я не полицай, а полицейский… — Он едва приметно приподнял локоть с белой повязкой. — По-немецки — шуцман.

— Я не учился по-немецки, — заметил Адам.

Пантя замолчал; видно было, что без угощения он не хотел терять времени на посторонние разговоры. Уставив затуманенные глаза прямо в обросшее лицо хозяина, он сказал:

— Вам приказано сделать одну штукенцию!.. Тут, в Арабиновке.

— Кем приказано и какую это?.. — не утрачивая спокойствия, спросил Кирнажицкий.

— Приказал начальник полиции! А штукенция…

— Так я же в полиции не служу, — резко возразил Адам.

— Это неважно! — Бычок принял угрожающий тон. — Все мы служим новому порядку! Берите пилу, топор!.. Лопату я сам найду… Гвозди, наверно, понадобятся… И марш за мной! Я покажу место!

— Да что надо делать? Что? — начиная возмущаться, спрашивал Кирнажицкий. — Может, я и не умею этого?!

— Прикажем — сумеете! Марш! — Пантя встал и взял карабин наперевес.

…По улице они шли рядом, и Бычок нес свое оружие, повесив на плечо. Перед людьми он не хотел показывать, что ведет старика не по доброй воле. Возле часовни они остановились.

— Вот тут! — сказал Пантя.