Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Бычиха забеспокоилась после второй ночи. Но не успела она куда-нибудь сходить или съездить, чтобы узнать, как возле их двора остановилась рессорная бричка и из нее выгрузился начальник голубовской полиции. Двое его провожатых остались в повозке. Ворвавшись в хату, он с порога замахал облезлым карабином и закричал:

— Где этот ваш кривошей, Бычок, или Хотяновский? Дьявол вас знает, как ваша фамилия! Где сын?

— Вам лучше знать, — ответил Богдан, поднявшись с полатей. — У нас он не спрашивает, куда ему идти.

— Вот я у тебя поспрашиваю! — забрызгал слюной полицай. — Эта ломачина — его? — он чуть не ткнул старому в грудь дулом карабина.

— Как же я узнаю? — взглянув на оружие, сказал Богдан. — Может, и его. Я на такую заразу в его руках даже и глянуть не мог.

Подошла Бычиха, скрестив руки на груди, начала вглядываться в карабин.

— Кажется, его-о-о… — вдруг заголосила она и чуть не упала перед полицаем на колени. — А что с ним, паночек начальник?.. Где он?.. Скажите хоть словцо-о! Он так служил вам — ни дня, ни ночи не видел, здоровье свое подорвал, потерял…

— Одевайся! — приказал начальник полиции Богдану.

Двое суток подряд Богдан почти не вылезал из реки, не просыхал, не отдыхал: ему было приказано искать утопленника.

Стомогильский охранник заречных сенокосов Казик, который помогал ему, рассказал, что несколько дней назад, плывя вдоль берега на челне, он заметил в лощинке ружье. Хотел сначала забрать его и спрятать, но как раз в это время черт послал голубовских полицаев — шли с какой-то засады. Показал им находку. Забрали и, наверно, по каким-то приметам узнали, что это Пантин карабин. А намедни в Стомогилы приплыла полицейская шапка с высоким верхом и длинным козырьком.

…На третьи сутки утопленника нашли.

Богдан и не помнит, кто первый заметил, кроме Казика, были еще голубовские полицаи и кто-то из стомогильцев.

Осталось в памяти только то, что кто-то рядом громко крикнул. Не только громко, а дико, испуганно. После этого Богдан и сам чуть не вскрикнул, да не хватило сил…

Потом прибежало и приплыло на челнах несколько человек… Пока толпились, Казик подхватил из воды самого Богдана и вытащил его на зеленую траву. Если б не подхватил, могло бы быть два утопленника.

Полицаи потребовали, чтоб сына опознал сам отец. Принесли утопленника. Уже не легко было узнать покойника, но каждый волосок, когда он родной, оставался родным.

Богдан почему-то не очень сильно испугался и онемел, увидев мертвого сына. Отдельные черты лица сына порой казались ему неживыми уже давно. В глубине души, возможно, еще подсознательно и с большой боязнью от таких мыслей, он уже не раз прощался со своим сыном, тем единственным, самым родным и дорогим, что было в его жизни.

Полицаи взяли в Стомогилах повозку и повезли утопленника в старобинскую больницу, а Казик запряг своего «полконя» (целого коня ему не дали, а только в компании с соседом) и повез в Арабиновку Богдана. Старика охватила страшная слабость от долгого пребывания в воде и волнений, началась горячка, а потом затяжной обморок.

…Хоронили Пантю без отца. Арабиновцам было приказано срочно выкопать яму и сколотить гроб. Приказ исходил от голубовской полиции, но никто из полицаев на похороны не явился.

…Яма была выкопана на залесском кладбище, рядом с Сушкевичем, а гроб арабиновцы не сделали…

Когда Богдан пришел в сознание, перво-наперво его удивило и обеспокоило видение — будто над печью, в самом углу на полке, лежит его скрипка, в том же футляре, похожем на гроб. Закрыл глаза — видение не исчезало, раскрывал — будто и вовсе ясно виделось.

Оторвав от дежи с брагой хозяйку, спросил:

— Слушай! Почему мне… это самое… что-то мерещится?.. Будто вон на полке моя скрипка лежит?.. И сколько уже раз такое.

— Так лежит же, — подтвердила Бычиха.

— Как это? Откуда? Ее же Пантя променял!

— Принес намедни, перед самым… перед отходом… — И женщина обеими руками ухватилась за фартук, начала вытирать глаза и нос.

— Возьми, это самое… — попросил Богдан, — дай сюда!

Слабыми, точно безжильными и бескровными руками он открыл крышку футляра. Оттуда запахло канифолью, и скрипка лежала, будто только что из рук, и рук музыкальных: ни одной пылинки ни на корпусе, ни на грифе, струны натянуты, под струнами — свежая белая пыльца от смычка. Богдан тронул струны, и они, словно много лет ждали этого, отозвались охотно и по-родному знакомо…

Пока пели струны, старый музыкант с любовью и тоскливой радостью смотрел на скрипку. Долго ли пели струны, а чуть не вся жизнь промелькнула в памяти за это короткое время…

Потом показалось, что под струнами, в прорези, похожей на знак вопроса, торчит какой-то белый рожок — в канифолевой пыли он почти и не виден. Музыкант протянул пальцы под струны, прикоснулся ими к рожку: действительно что-то есть. Вытащил — оказалась бумажка в пол-листка школьной тетрадки.

Задрожали не только пальцы, руки, ноги, — все изможденное перенесенной болезнью тело. Развернул бумажку — там были прописные ученические буквы, наверно рассчитанные на слабое зрение и не очень высокую грамотность: