Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

«Отец! Люди добрые! Прощайте навсегда!»

12

Иван-Павлик и Аркадь Квас ждали Богдана ночью в Маневе. Уже истекло время, а старика не было. Опередили полицаи? Все могло быть, потому и тревожились хлопцы.

Клим поручил привести Хотяновского в отряд и свой приказ отдавал таким тоном, что уже даже тогда нельзя было не затревожиться. Потеряв доверие к сыну, который (теперь это уже было известно) не смог жить предателем, могли расправиться и с отцом.

— Ты правда был у него? — придирчиво спросил Аркадь у Ивана-Павлика.

— А как же! — Мальчик даже удивился, что услышал такой вопрос, так как, что бы ему ни поручали, он всегда выполнял точно.

— Бычиха была дома?

— Была, — смело глядя Аркадю в лицо и стараясь увидеть его глаза, ответил парнишка. — Но я дождался, когда она с каким-то мешком на плечах ушла из хаты, тогда и зашел…

Иван-Павлик был у Богдана — это правда. И старик знал, что сегодня в полночь ему надо быть в Маневе. Но выйти из хаты и из деревни надо было незаметно. Потихоньку собираясь, он прикидывал, что́ надо было бы взять с собой, но, как на беду, вернулась Бычиха и все время слонялась по хате, наверное, следила за ним. В конце концов удалось вырваться только с краюшкой хлеба за пазухой.

…Возле того места, где была Левонова хата, сами ноги остановились, хотя стоять уже и не было времени. Богдан чувствовал, что хлопцы идут навстречу, а может, пришли в условленное место и ждут.

Пускай немного подождут…

Левона выследили, когда он вернулся из леса, и забрали ночью, — Богдан несколько дней не знал об этом…

…В последнюю минуту, когда старика поставили на принесенную Пантей скамью, Богдан, рискуя собой, подался вперед, стал кивать ему головой. Но старый лекарь будто бы не заметил этого, хотя и смотрел своему другу прямо в лицо и конечно же видел слезы на его прищуренных глазах.

…Пепел Левоновой хаты уже слежался, почти сровнялся с землей, только печь, будто памятник хорошему человеку, возвышалась над пепелищем. Богдан снял свою кепку-обвисуху, поклонился пепелищу, печи-памятнику и так, с обнаженной головой, пошел дальше.

…Виселица. Она еще стояла, веревочная петля висела на ней и моталась даже от небольшого ветра, будто намереваясь захватить еще кого-нибудь за шею. Эта петля отправила на тот свет Левона, человека, который за всю свою жизнь не только каким-нибудь делом, но ни единым словом не обидел никого напрасно. Неизвестно, кто укрепил на перекладине эту петлю, а виселицу сделал Пантя. Об этом Богдан знал.

И вот последнее, что остается от деревни, — часовня, тополь. Богдану хотелось остановиться и около них: почти четверть века прожил в Арабиновке, и, куда ни шел, куда ни ехал за эти годы, тополь и часовня всегда будто провожали его. Потом были возвращения, и самыми первыми приветствовали эти возвращения опять же тополь и часовня: один еще издалека, другая вблизи…

Но как стоять тут, если рядом виселица? И петля раскачивается будто все сильней и сильней…

Все осталось за плечами… Чего-то жаль, чего-то — нет? Богдану кажется, что всего теперь жаль, разве только кроме Бычихи, которая не принесла ему счастья. Но и она не всегда умышленно делала недоброе…

Жалко скрипку. До чего она там долежится на полке, чего и кого дождется?.. Бычиха скоро продаст ее или променяет, как и покойник Пантя… Хорошо запели струны, когда снова Богдан тронул их пальцами. Узнали они старые пальцы хозяина и, может, даже почувствовали, что уже не скоро дождутся их, такой привычной и желанной ласки. А может, и вовсе не дождутся, потому и запели так искрение, от всей души…

Старый музыкант и теперь слышит эту струнную песню… Она ласкает слух, наводит на воспоминания… Неужто она уже навеки прощальная? Нет. Вот и что-то веселое в ней, обнадеживающее… Вот и тот вальс, что витал на этих струнах когда-то в молодости. Он лучше всего выявлял настроение, раскрывал душу, будоражил горячее сердце…

Не каждый раз это было и не перед каждым человеком. И отнюдь не на каждой вечеринке… Были и у него счастливые, незабываемые часы. Были когда-то такие вечеринки, что на них приходила… она. Нет, не Бычиха и не какая-то другая из тех, что встречались потом на протяжении всей жизни. Это была одна-единственная, первая и последняя…

Она не подходила к Богдану, когда тихо и неприметно появлялась на вечеринке, она не ждала, что он подойдет к ней и пригласит на танец; кто же тогда будет играть? Никто даже и не догадывался об их такой удивительной близости…

Когда она появлялась на вечеринке и на какое-то время останавливалась на пороге, будто для того, чтоб показаться, или — чтобы поглядеть, кто там есть, глаза их встречались, и не только все, что было в хате, но и весь мир для музыканта сразу становился другим. Следующим танцем тотчас же был чарующий вальс. Он родился будто невольно, но как-то очень легко, вот на таких же вечеринках, где была она. И теперь Богдан не помнит, слышал ли он где-то подобную мелодию или весь этот вальс был создан в то время им самим.