Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Не упади! — с язвительной ухмылкой промолвил начальник. — Теперь ты понял, для чего я тебе отдавал приказ?

Пантя смотрел на него дико и растерянно.

— Такую святую нору раскопал у тебя под носом!.. — продолжал начальник. — Что ж это ты… Га? А вон и святоша! Ангел-хранитель… Лекарь и знахарь… Пособник бандитов! Ты знал об этом?! Замечал хоть что-нибудь? Гляди у меня теперь, мертвяк поганый!

Немецкий офицер в блестящих погонах и с белым крестом под горлом влез на подножку черной машины. Говорил по-немецки, а вслед кто-то повторял не то по-русски, не то по-украински. Пантя не смотрел на немца и почти не слушал, что он говорил: ему, как охраннику нового порядка в Арабиновке, уже все сказал начальник голубовской полиции.

— Марш, принеси что-нибудь под ноги! — прошипел ему тот же начальник почти в самое ухо. Шипение, как змеиное, грозное и беспощадное.

— Что принести? — почти бессознательно спросил Бычок. Он ухватился за удобный случай исчезнуть отсюда, готов был побежать хоть на край света, чтобы только не оставаться тут в эти жуткие минуты. Однако действительно не знал, что сюда надо принести.

— Ну, скамью какую-нибудь, балда! — процедил сквозь зубы начальник полиции. — Мигом! Вон, из его же хаты!

То, что этот проходимец и негодяй хорошо знает, где Левонова хата, еще больше обеспокоило и смутило Пантю, но основательно, всесторонне он не мог теперь обдумать и взвесить это неожиданное для него обстоятельство. Вбежав во двор, будто инстинктивно кинулся к двери, но сколько ведь времени займет, пока сладишь с замком или взломаешь дверь. Глянул на окно — в нем все равно не было стекла, — стукнул прикладом еще раз и влез в хату. По сырому запаху и по беспорядку, царившему там, понял, что хозяина уже давно тут не было.

…Он постоял возле машины до того момента, когда своими глазами увидел, зачем понадобилась скамья, которую только что принес. Старая уже эта скамья, источенная шашелем по краям, сделана Левоном еще в молодые годы. Когда же на нее поставили Левона и белая непокорная голова поднялась над немцами, над их машинами, над всеми людьми, Пантя рванулся назад в толпу, чтоб не видеть этого и тем более — того, что будет дальше.

— Куда?! — крикнул начальник полиции и всей пятерней схватил парня за больную шею. — Слабоват? Нервишки как гнилые нитки!.. Драпаешь, так завтра сам будешь тут!

…Люди застонали, заплакали, заголосили… Заведенные машины дымом и сиренами начали разгонять их, пробивать себе дорогу.

— Чтоб все на носу зарубили! — кричал начальник полиции, стоя на подножке еще открытой машины и заслоняя собой фашистского офицера, который уже сидел там. — Так будет с каждым, кто спознается с бандитами!

Офицер вильнул наотмашь перчаткой и слегка ударил полицая по толстому заду. Тот живо повернулся, на немецкий лад пристукнул каблуками.

— Вэк! — сказал фашист и махнул перчаткой в сторону Левоновой хаты.

Начальник будто под ударом пружины выкинул руку вперед, потом, опуская ее, повернулся и новым жестом приказал Панте подойти ближе.

Фашистский офицер тем временем буркнул что-то своему шоферу. Тот, приглушив машину, пулей выскочил из нее, подбежал к багажнику, вынул оттуда уже готовый факел (там их было несколько), подал начальнику полиции. Ожиревший прислужник сунул руку в карман штанов, но в это время офицер элегантным жестом, будто для самого высокого гостя, чиркнул серебряной зажигалкой и поджег горючую жидкость. Начальник полиции поднял факел над головой, помахал им, словно для того, чтоб убедиться, что огонь не гаснет, и приказал Панте:

— Возьми это — и мигом! Со всех четырех сторон! Чтоб и следу не осталось от этого «зна-ахарского» логова!

На другой день утром Пантя, обессиленно держа карабин вниз дулом, побрел посмотреть, что осталось от Левоновой хаты. В свежем пепле и недавно затухших углях торчали чугунок, в котором Левон варил себе еду, расколовшаяся от огня глиняная миска, несколько потрескавшихся бутылок и стеклянных, почерневших от дыма банок из-под лекарств.

Посредине пепелища чернели обгорелая и задымленная печь и почти вся труба-стояк. Деревянный столбик сгорел, но возле того места, где он стоял, на еще, должно быть, теплом кирпиче лежал и спокойно дремал Левонов кот.

Ночью того же дня Пантя домой не пришел. В хате особенно не беспокоились по этому поводу, потому что так случалось не впервые.

Настала вторая ночь — и снова парень не явился. Богдан и после этого не впадал особенно в отчаяние, так как за прошедшие годы с болью в душе, но приучил себя не следить за сыном и не принимать к сердцу каждый его шаг. Исполняя очень важные обязанности и отдавая им все, что у него еще оставалось: последние силы, старание, находчивость, смелость, старый музыкант порой даже немного прикрывался службой сына, когда этого требовало то или иное подпольное дело. Соображение тут было такое: сын не помогает родине в такое грозное время, так отец должен помогать вдвойне.