Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Кулаковского всегда привлекали простые, на первый взгляд совершенно обыкновенные люди. Вот Богдан Хотяновский, один из главных героев произведения, — добрый, молчаливый, будто постоянно погруженный в никому не ведомые думы, деревенский скрипач-самоучка. Он ожил, приободрился с рождением сына, много работал — для сына. Но это не единоличник типа чорновского Михаила Творицкого. Он едва ли не первым записался в колхоз, стал бригадиром, в войну помогал подпольщикам сплачивать людей в противостоянии «новому порядку» оккупантов.

Радости Богдану сын не принес. Еще в детстве Пантя был замечен в воровстве. Во время войны Пантя становится предателем и в конце концов, осознав всю глубину своего падения, кончает жизнь самоубийством. В обрисовке Богдана, в исследовании формирования характера Панти проявились лучшие черты Кулаковского-психолога.

Не все герои романа раскрыты так же глубоко и ярко, как, скажем, Лепетун, Богдан, Бегун. Многие очерчены эскизно, что совершенно естественно для многопланового романа, но и они интересны, правдивы.

Эпически широкий по замыслу и сюжету, лирико-патетический по пафосу, роман «Тропы хоженые и нехоженые» выдержан в целом в едином стиле, знакомом по предыдущим произведениям Кулаковского. Таким образом, успех ожидал писателя как на хоженых, так и на нехоженых тропах…

Когда я с Алексеем Николаевичем был в его родной деревне первый раз, никто тогда — ни мы, молодые писатели, ни ее самые седые старожилы не думали и не представляли, какие перемены могут вскоре произойти здесь. Через несколько лет около деревень Кулаки и Чижевичи геологи нашли огромные залежи калийных солей. Началось строительство гигантов белорусской химии. На околицах этих деревень быстро росли многоэтажные строения нового города, который люди назвали Солигорском. Быстро изменялся окружающий пейзаж, изменился труд людей, ритм жизни, менялись и сами люди.

Алексей Кулаковский — это делает ему честь — держал постоянную связь с родной деревней, с ее людьми, бывал там почти каждый месяц, подолгу жил, чтобы быть поближе к новому строительству. На его глазах вырастал Солигорск, а также крупные химические комбинаты. И писатель, естественно, не мог не отозваться на такие события, которые происходили на отцовской земле и очень волновали его. В печати появляются сначала очерки А. Кулаковского о своих земляках — строителях калийного комбината и нового города, в частности: «Звезды солигорские», «Солигорцы», «Солигорские этюды», потом циклы рассказов и впоследствии большая повесть «Здесь я живу».

Конечно же, ни одна большая новая тема не дается с ходу, она требует известной коллективной разработки, коллективного опыта. Кулаковскому же в те годы приходилось как бы распахивать этот безграничный целинный простор почти одному, ему по существу не на что было опереться. Писатель настойчиво и упорно, как и подобает настоящему первопроходцу, шел своей дорогой, не считаясь со всякими «теориями дистанции». Неутомимый труженик, коммунист, он живет той жизнью, какой живет народ, постоянно чувствует пульс этой жизни. Он пишет новые рассказы, новые повести. Одна из них — «Растет мята под окном» — отображает жизнь действительно новых людей — по своей психологии, морально-этическим взглядам, взаимоотношениям. Не производственные процессы, а судьбы людей, столкновения их характеров лежат в основе этой мягкой, как весенний вечор, спокойной, как течение реки Случь, ароматной, как мята под окном, повести. Этим произведением Алексей Кулаковский доказал, что о людях индустриального труда, о тружениках большой стройки можно писать с таким же глубоким лиризмом, как и о людях, которые сеют и жнут.

Иван Шамякин

ТРОПЫ ХОЖЕНЫЕ И НЕХОЖЕНЫЕ Роман

1

Бывало, я останавливался у ворот его двора, прислушивался или слушал. Прислушивался, когда Богдан Хотяновский еще только настраивал свою скрипку; слушал, когда он уже играл. А в хату зайти стеснялся, хотя тянуло туда больше, чем на самую заманчивую вечеринку.

Сквозь маленькое окошко хаты, стоявшей близ улицы, доносились звуки струн. Сначала несмелое, слабое треньканье, пока подтягивались закрутки, потом протяжная проба смычком. Настроив скрипку, он не играл сразу что-нибудь трясуче-удальское, как это порой делают гармонисты, а клал ее, словно спеленатое дитя, на кровать и закуривал. Будто скрипка должна была отдохнуть, набраться сил перед игрой.

Я уже знал это и не отходил от ворот. Мне в те времена не так уж и не терпелось услышать польку, краковяк или какое-нибудь колено кадрили. Привлекало меня прежде всего само звучание струн. Тогда я уже сам мастерил скрипки, немного пиликал на них, но часто горевал оттого, что, как ни старался подобрать дерево, как ни пытался все сделать так, чтоб моя скрипка была похожа на Богданову, даже струны натягивал купленные, а не из жилок телефонного провода, все равно звуки получались какие-то гнусавые.