Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Пускай с Хрумкача и начинает, — послышался несмелый, но ядовитый голос — Еще скрипку пускай несет…

Все обернулись, кто сидел ближе к столу, а меня даже в холодный пот бросило: досасывая толстую цигарку, говорил это, будто бубнил себе под нос, мой дядька Ничипор.

— Ты, Самошвейка, не очень выскакивай! — угрожающе сказал ему Клим Бегун. — Еще будешь просить, да не примут.

— Кого это я буду просить? — насторожился Ничипор и закашлялся, может, от дыма, а может, для того, чтоб больше не говорить.

— Нас будешь просить! — сказал Никон Лепетун.

В первый момент я даже повернуться не мог в ту сторону, где сидел мой дядька, — мне казалось, что все больше глядят на меня, чем на него. Мучила боязнь, что отец мой тоже может сказануть что-нибудь подобное, он иногда поддавался случайным порывам, особенно под влиянием младшего брата, который был немного побогаче.

Пересилив себя, я все же оглянулся: у дядьки из-под рыжих, опущенных усов еще курился чуть приметный дымок, а отец уже неумело скручивал вторую цигарку и делал вид, что занят только этим и больше ни о чем не думает. Может, даже не слышал, что сказал брат.

Лучше было действительно не слышать. Для меня такие слова Ничипора были очень неожиданными. Я знал, что он в душе не противник колхоза, а его дочь Лида собиралась даже подать заявление в комсомол. Она не раз мне говорила, что отец отвел бы в колхоз и своих двух лошадей и двух коров с теленком, но если бы ему там дали хоть чем-нибудь поруководить. Ведь он считал себя самым грамотным во всей Арабиновке — разве только Левон Солодуха мог сравняться с ним. Мне вспомнилось тогда, что Ничипор действительно «прошел» когда-то церковноприходскую школу в Голубовке, изредка даже почитывал книжки. Я однажды нашел у него на чердаке целую связку синих томиков Писемского: они лежали там вместе с начищенными бубенцами.

— Так кто еще выступит? — настойчиво спросил Бегун. — Да чтоб хорошо, вот как товарищ Хотяновский, а не как вот этот подкулачник.

— Кулак, — поправил Лепетун.

— Вот вы, вы! — приподнялся со своего места уполномоченный и не только пронизывающими глазами, но и обеими руками в манжетах с блестящими пуговицами указал на моего отца. — Давайте вы!

Я почувствовал, как у меня закололо под ложечкой: и жаль стало отца — я знал, какой из него выступатель, и тревога холодила кровь — вдруг скажет не то, что надо.

Осторожно, чтоб никто из близ сидящих не заметил, я повернулся и стал незаметно следить за каждым отцовым движением, за его лицом, особенно за глазами, которые всегда как-то жалостливо блестели, а порой будто сникали, когда он стеснялся, терялся или чувствовал себя неловко.

После такого требовательного голоса уполномоченного у отца чуть не выпала из пальцев еще не прикуренная самокрутка. Первое, что, видимо, особенно озадачило его, это — куда деть цигарку, которую он так долго и старательно крутил из Ничипорского самосада и клочка газеты. Сначала он переложил самокрутку из одной руки в другую, потом хотел положить ее возле себя на лавке, но там не было места даже для цигарки. Посмотрел на глиняный пол, весь черный и мокрый от нанесенной ногами грязи, — перед собранием прошел спорый осенний дождь. Наконец, зажав самокрутку в кулак, он начал, очевидно, мучиться от другой сложной задачи: сидя говорить или надо встать? Глянул на Ничипора — тот сидел, опустив голову, и, видимо, умышленно не хотел в это время глядеть на брата.

— Ну, давайте! — поторапливал уполномоченный.

Отец встал, и у него из рук выпала самокрутка. Повернулся к уполномоченному и, как на исповеди, дрожащим, но искренним голосом сказал:

— У меня одна кобыла… Старая уже, коренных зубов нет… Пегая. Коровы нет, имею только полкоровы… Телушку. Земли — третяк… Так мне хуже не будет и в колхозе.

— Вы — за? — спросил уполномоченный.

Отец помолчал, видно не поняв, о чем спрашивают, потом решительно махнул рукой и сказал:

— Нехай себе и за!

— За колхоз? — уточнил Лепетун.

— Да уж так, — подтвердил отец и нагнулся, чтоб поднять с пола самокрутку. Потом сел, искоса и растерянно посмотрел на Ничипора.

Через несколько минут проводилось голосование. Богдан Хотяновский поднял руку следом за Лепетуном. Держал ее долго над столом и над своей лысоватой головой. Рукав рыжей свитки сполз к локтю — из него торчала оголенная рука, костлявая, но жилистая, крепкая.

Из тех, что сидели ближе к столу, проголосовал только мой отец.

Пока еще немного поспорили после голосования, пока все разошлись, на улице стемнело. По густому и удушливому запаху конопли Богдан почувствовал, что подходит к Гугелеву огороду. Кто-то довольно настойчиво догонял его сзади. Богдан остановился. Подошел Клим Бегун.

— Что-то быстро вы ушли, — начал он, тоже остановившись. — Не смог поговорить с вами наедине. Надо было б нам подумать… Знаете?.. Кому-то придется, если все хорошо будет… Кому-то придется браться управлять всем… Ну хоть тут, в Арабиновке. Так кому же браться?

— Кому? — переспросил Хотяновский. — Все говорят… это самое… Лепетун у нас будет руководить.