Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Сегодняшнее спокойствие отца подбадривало меня, однако же немного и огорчало, ибо что это за езда, если в таком большом обозе не будет происшествий и приключений. Но ведь происшествия могли быть впереди. Как еще по болоту проедем?.. Обратно ехать надо будет через реку, когда стемнеет, и с возами сена…

Отец тронул коня, и тот послушно взял с места, но, подойдя к реке, остановился. Отец не рванул вожжи, не подстегнул. Конь опустил голову, взял губами немного снега, стал будто смаковать его и храпеть. Отец спокойно сидел и ждал. Толстяк понюхал лед, похрапел, потом пошел согнув голову. За ним пошла моя сивка-бурка, тоже без подгона. За нами уже лежал надежный санный след, и задние повозки ехали как по давно проложенной дороге и, может, даже не замечали того, что это была река.

На болоте мой отец тоже первым прокладывал дорогу, его конь и там похрапывал и шагал, низко опустив голову, а я след в след ехал за отцом. Как было условлено заранее, арабиновцы подъехали каждый к своему стогу, а голубовцам, у которых не было тут своих стогов, были показаны высоченные стога Гугеля. Возле стогов остановились с затишной стороны, начали кормить коней.

Мы с отцом подъехали к одному небольшому стожку с таким расчетом, чтоб сразу и забрать его на два воза. Отец сказал, что это наш стожок:

— Разве не помнишь, как летом мы с тобой сметали его? А осенью поправляли?

Я промолчал, так как неловко было признаться, что не узнал своего стожка, такой он был теперь маленький, сплюснутый, с боков обледенелый и присыпанный снегом, а сверху — будто старый гриб с нахлобученным белым колпаком.

Отцовский толстяк как только остановился возле стога, так сразу и протянул к нему морду, раздул ноздрями снег и выдернул из-под наморози большой клок сена, начал с хрустом жевать его. Сено в середине оказалось зеленым и пахучим, с чабрецом, и запах этого чабреца донесся и до меня. И тогда отчетливо всплыли передо мной воспоминания о том нелегком, но очень приятном летнем времени, когда мы с отцом косили, сгребали и сносили сено, когда ночевали в шалаше и ночью закрывали вход в шалаш березовыми ветками и папоротником, чтоб меньше набивались комары. Были такие ночи, что духота мучила в закрытом шалашике и очень густо пахло вялой листвой и папоротником. А комары все равно пролезали…

Хорошенько оглядевшись вокруг, узнал я и тот пригорок, где летом была наша стоянка. Вон он, совсем недалеко. Только как бы уменьшился теперь, будто стал ниже, и ни одного шалаша на нем не видно отсюда.

Чтоб показать себя настоящим хозяином, я вынул из-под сиденья на санях торбу с овсом и хотел надеть ее на шею своей сивке-бурке, но отец остановил меня и сказал, что сначала надо дать коням сена, а уже на отъезд — овса. Отец сам надергал из стога по охапке сена: сначала своему коню, а потом и моей сивке-бурке.

Пока все накладывали возы, подкармливали коней и кое-как сами подкреплялись (мой отец всегда в дороге закусывал, идя за возом или сбоку), на всем болоте было по-зимнему тихо, совсем не так, как во время сенокоса, когда голоса птиц почти не стихали; иногда даже и ночью я просыпался от крика куликов или драчей. Теперь кто бы где ни заговорил, так слышно было издалека, даже фырканье коней с торбами на мордах доносилось и от самых дальних стогов. Местами шуршало сено, когда его большими пластами клали на сани, местами слышался слабый треск нечаянно сломанной замороженной жерди.

Все выглядело как-то по-домашнему уютно и спокойно до того времени, пока не начали выезжать из болота. Мы с отцом только взялись за поводья, чтоб резким рывком коней в сторону стронуть примерзшие полозья, как от самого дальнего стога донесся визгливый и отчаянный крик.

— Что там такое? — сдержанно спросил отец, однако, по своей давней привычке помогать лошади в тяжелые моменты, взялся правой рукой за конец дуги, а левой дернул повод. Лохматый толстяк старательно поднатужился, чуть поскользнулся передними ногами и стронул сани. Отец немного отъехал и остановился, отошел в сторону, чтоб посмотреть из-за воза, как буду трогаться с места я. Видно, он имел в виду помочь и сивке-бурке, как помог своему коню, хоть у того без помощи хватало силы. Но моя сивка-бурка не ждала помощи ни от меня, ни от моего отца. Как только тронулся с места передний воз, она сама сильно и резко толкнула левой лопаткой в хомут, и сани, резко скрипнув, сорвались с морозного прикола.

Крик возле дальнего стога повторился с еще большим отчаянием и уже почти не стихал, натужно звал людей на помощь.

«Вот наконец и происшествие», — подумалось мне, и все же неприятно стало на душе, не хотелось останавливать коней, пока не выедем с болота. По тому, как отец протаптывал лаптями снег перед нашими возами, как намеревался идти вперед и выбирать дорогу, я почувствовал, что на болоте еще могут быть всякие неожиданности. Отец сказал, будто отгадав мои мысли:

— Наверно, провалился кто-то в трясину… Кажется, Ромацка. Черт же его погнал, не разведав дороги!..