Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

После моего провала в Минской музыкальной школе я все время, где только мог, читал объявления о приеме на учебу. С начальным образованием никуда не принимали, но однажды мне попалось объявление о том, что в Рогачеве открывается профтехшкола бондарей. Об образовании там почему-то не говорилось, и я подал заявление. Мне было все равно, где учиться, лишь бы учиться.

Вызов пришел быстро. Отец снова что-то продал или законтрактовал и собрал меня в дорогу. В профшколе сказали, что экзамены надо держать за шесть классов, однако справки об образовании не потребовали. Мне пришлось держать эти экзамены, и тогда снова вспомнилась Лида, которая в свое время, может, и не зная того, часто помогала мне в моем самодеятельном пастушьем образовании.

Экзамены я сдал и началась моя бондарная жизнь в казенном фартуке.

Через три года стал заведующим бондарной артелью, снова ходил в фартуке, но уже в другом городке, вдали от Рогачева.

Про Арабиновку я кое-что знал из писем от матери, которые писались поначалу не ее рукой (позднее она научилась писать). Да и самому удавалось частенько, хотя и неподолгу, навещать родные места.

Что произошло в Арабиновке за то время, если брать в общих чертах, в деталях?

Богдан Хотяновский как-то подтянулся, посвежел, став колхозным полеводом, хотя порой и недоедал и недосыпал, чуть ли не дневал и ночевал в поле.

По сердцу человеку пришлась такая работа, где ему было оказано полное доверие, где можно было и почувствовать и проявить себя настоящим человеком.

Левон Солодуха (это было уже немного позже) почему-то снова куда-то выехал, наверно в город, в знакомую больницу или аптеку. Пока он пребывал там, Вулька выкопала всю смородину и крыжовник на его огороде.

Недели через две Левон вернулся домой, нашел свои кусты и сказал Вульке, что если не перенесет их назад, то засохнут они на новом месте вместе с Вулькой.

На глазах всей Арабиновки Ромацкина жена носила кусты смородины и крыжовника снова к Левону в огород.

Квасовы сыновья, все трое, учились очень хорошо, и старший, Василь, стал счетоводом в колхозе; средний, Антип, сел на первый «Путиловец», который появился в колхозе; младший, Аркадь, еще доучивался в Старобинской семилетке.

Все они жили с матерью, уважали ее и оберегали, только об отце никому ничего определенного не говорили, так как, видно, и сами не знали чего-либо достоверного.

Позднее, когда я уже был мастером на одном деревообрабатывающем комбинате, дошли до меня и такие слухи.

Первое.

Пантя стащил у своей матери остатки золота и исчез из Арабиновки.

Долгое время никто не знал, где он, потом кто-то из знакомых случайно встретил его в Бобруйске, в форменной шапке пожарника. Богдан ездил в пожарную команду, где Пантя устроился на первое время каким-то учеником-подметалой, упрашивал сына вернуться, но не помогло никакое упрашивание.

Второе.

Никон Лепетун вконец спился и «сгорел» на арабиновской улице. Мельником стал Адам Кирнажицкий.

Третье.

В нашей деревне обосновалось отделение Старобинской МТС. На загуменьях построили кирпичную мастерскую, а неподалеку — контору и клуб.

Главное ж — появился эмтээсовский ларек: там продавали хлеб, промтовары и сколько хочешь водки. Ларек-то эмтээсовский, но ходили туда все арабиновцы и даже из соседних поселков наведывались люди.

Еще позднее, когда я уже служил в армии, написали мне из дома, что неподалеку от Арабиновки начали строить большой аэродром. Военный или гражданский, об этом не писали, может, и сами не знали, но такая новость, помню, меня очень взволновала. Если в таком тихом месте строится аэродром, значит, не жди покоя.

В нашем запасном кавалерийском полку, где я тогда проходил службу, тоже каждый день говорили про войну, и мы, конники в буденновках, под руководством наших командиров отделений, решительно и грозно готовились к войне: неустанно «р-рубили» лозу и старательно чистили лошадей.

Мне очень хотелось побывать дома хоть несколько дней, чтоб навестить родителей и близких людей, но при такой напряженной подготовке нельзя было и надеяться на это. Пытался я заслужить побывку дома отличной «р-рубкой» лозы, но ничего из этого не вышло, так как рубака из меня был не ахти какой.

В этом кавполку и застала меня война. К сожалению, не успел я ни разу даже и махнуть своим клинком по врагу. От первого бомбового осколка упал мой до блеска вычищенный белый конь.

От всего кавполка каким-то неведомым чудом остались в живых несколько человек, в том числе и я. Воевать начал хоть и в синих брюках и петлицах, но не на конях, а больше на своих ногах, в пехоте. До самого конца войны если и имел какой-то отдых, так только в госпиталях. Были и такие «отдыхи», что пропадала надежда снова когда-нибудь стать на ноги.

Дома не был шесть лет. Три года и писем из дома не получал, так как моя родина была оккупирована врагом.

Что происходило в это время с моими родителями, соседями, со всеми арабиновцами, ничего не знал на протяжении всех трех лет. Это всегда беспокоило, мучило, волновало…