Тропы, которые я выбрала. Повести

Белое хорошо, а осенний снег не бывает белым, он всегда отражает прошедшее и светится будущим. Он притворяется. Он прячется, прямо как я.

— Давай праздновать Новый год?

Мы стали наряжать елку в конце октября, сознавая свою недолгую совместную жизнь. Я могла бы не спрашивать, через сколько улетит-уедет — я знаю, как растает снег.

Я приду на могилу. Ну, да, улетел. С креста на меня смотрит лицо человека. Я знаю, ему меня жалко, теперь поймёт, ветром по голове погладит — смотри вот, пусть улетел, а я здесь, и ветер меня разносит по коже твоей, по мыслям.

Мыслится мир не вполне, но обязательно — с ним, таким, существующим всюду.

— Смотри, снег пошел.

Последнее, что сказал, прежде чем собрать вещи и улететь. Вспомнила: пустота не говорила со мной, пустота — это я.

— Оля, а почему другой человек, не Михас?

И Оля объяснит, да чего толку, замерзла, засыпаю от тоски. Значит, ещё рано мне знать. Сверкает елка — чего сверкает? Дурочка, ещё осень, ещё не пройдена зима, глупое зелёное дерево из боли и пластика. Я достала тебя, как воспоминание, из темнушки, и ты оцарапала мне руки. Так и он, только хуже, больнее. Дурак. Ложись в кладовую обратно.

Я знаю, Оля считает, что я и сама глуповата. Когда она пришла, было шестое декабря, она увидела ель и почему-то, разуваясь, отскочила, как будто босая захотела убежать — чтоб колготки намокли от луж и подтаявшей грязи. Но собралась, почти видела, как лицо её исказилось другим лицом, и неразличимо стало пятно — потому как вся побелела, до того испугалась, что ли. Сняла пальто, редко кто носит пальто в моем городе. Наклонилась к полу, конечно, сказала, что грязно немного, но она понимает. Я кивнула, я знаю, у меня живот торчит, только никто его не хочет погладить, послушать, что шепчет изнутри нутро, о чем бормочет ногами и пальчиками создание.

— Помочь тебе чем?

И деньги протягивает вместе с контейнером, в нем котлеты. Ну, пришла. Она учит меня обижаться, она учит меня терпеть. Я не хочу ни того, ни другого. Я хочу заснуть и чтобы гладили по волосам, говорили, что маленькая, чтобы вынули существо изнутри и сказали не бойся, теперь он сам, а ты спи, ты маленькая, ты будешь теперь одна.

— Мясо и творог полезно есть.

Я соглашаюсь и убегаю — меня рвёт в унитаз.

Оля подходит, собирает мне волосы в хвост, руку кладёт на голову, на плечи, на шею — попеременно — цокает языком, но шепчет, что хорошо всё будет, что ещё вернется, что надо беречься, что города на самом деле нет.

Я перестаю понимать.

Она мне в ухо говорит по слогам:

— Го-ро-да нет.

Я падаю лицом в холодное грубое белое.

А у нас не осталось слов, и не осталось земли, и на небе сами по себе танцуют разные корабли, сверкают молниями и огнём. Оля говорит, мы привыкли прятаться за слова, привыкли видеть словами, а ты представь, что слов нет, и закрой глаза. И что ты увидишь?

Оля говорит, ты же знаешь, что города нет. Ты и так знала. А что внутри тебя? А кто внутри тебя? Оля подбирается пальцами к подмышкам. Щекочет сильно.

— Не открывай глаза. Терпи.

Я чувствую невозможность. Я чувствую, что значит не мочь.

Кажется, я освобождаюсь.

Падает снег.

Мы говорим долго. Мне отвечает не Оля, а нечто тупое, большое, как время. Можно родиться во времени, но не в пространстве.

Я путаюсь в датах, меня это тревожит. Время спрашивает меня, помню ли, что было шестого декабря в дветысячи каком-то, забываю на ходу, году, я говорю не помню, время, я не помню. Время бьет меня в живот, очень больно. Очень больно в живот.

Время не умеет щадить или ласкать своих детей. Время — это вечный кнут, оно не выбирало оружие, но им стало.

Я не помню, время, я ничего уже не помню.

Может быть, только то, что не услышала крик.

Говорят, иногда они кашляют. Но кашля не было тоже.

Я думаю, слава богу, это было зимой. Слава богу, он подождал до зимы. Слава богу, я его до зимы донесла.

Оля говорит мне, города нет, и я знаю, что душа немеет — чтобы молчать в пустоте ничего не надо, я принимаю обет, я наконец почти не существую. Я благодарю ее за разрешение. Я знаю, она понимает.

И падает снег, падает снег.

Ну, как там?

Слышалась темнота сначала, ничего не понять, ночь, как молоко, разбавили чаем и заткнули. Иногда стало выходить солнце, но осторожно, и пахло кожей и тепловым ударом, кружились мысли, крошки скомканного медового торта.

Теперь это наш секрет, наш секрет. Только мы знаем, что ничего нет и не было. Жена человека и так убита горем. Другой человек не умеет слышать и видеть.

Но что с остальными? Что с ними делать?

Я знаю, что Вова знает, что знает Михас, что знает Муха, что знает Оля. Мне это можно перенести или нет?

А когда он приезжает, я только молчу. Он зачем-то приезжает. Он даже не видит, что поменялось. Или он притворяется? Я больше не могу верить земле. Я не могу стоять на ней.

Иногда мне кажется, что все мы больны, как в старой песне. Я у него заразилась пошлостью и слушаю глупое, старое.

Он на машине ехал. Я представляю, что он его куда-то увез, куда-то подальше от мамы, то есть от меня. Так и перестал существовать его мир.

— Ты меня слушаешь?