Троцкий. «Демон революции»

Целый массив документов, подготовленных для передачи в Гарвард, включал материалы I, II, III и IV конгрессов Коминтерна, письма Троцкого Кашену, Фроссару, Кэру, Трену, Монотту, десяткам других сотрудников международной коммунистической организации. Троцкий догадывался, что и высокие функционеры этой организации постепенно теряли свою независимость, а многие становились тайными сотрудниками НКВД. Но мог ли он, однако, думать, что даже такие лидеры Коминтерна, которых он лично знал, как Г. Димитров, М. Эрколи, Бела Кун, В. Коларов, потеряв всякую самостоятельность, покорнейше обращались к выродку и пигмею Ежову за разрешением открыть в Москве Клуб политэмигрантов по Фокинскому переулку, дом № 6{248}. А Общество политкаторжан, его руководство, в котором формально состояли и «вожди пролетарской революции» И.В. Сталин, М.И. Калинин, К.Е. Ворошилов, Г.И. Петровский, П.П. Постышев, старые большевики – Р.С. Землячка, Г.М. Кржижановский, Н.К. Крупская, П.Н. Лепешинский, М.Н. Лядов, Ф.В. Ленгник и другие, регулярно докладывало тому же Ежову «о проделанной работе»{249}. Даже М. Горький, поговорив со Сталиным по личной просьбе В. Фигнер, проинформировал об этом Ежова!{250} На всякий случай…

Троцкий, разбирая бумаги и предаваясь воспоминаниям, как бы готовился к близкой кончине. Но даже зная, сколь далеко зашел «бюрократический абсолютизм» в СССР, не мог и предположить чудовищной степени всевластия политической полиции его страны, которая жила в условиях «полной победы социализма». В последние год-два своей жизни Троцкий чувствовал, что он «на излете», понимал, что если не агенты Сталина уберут его, то все равно долго ему не жить: длительная борьба с кремлевским диктатором износила его сильный организм до крайности. Росмеры вспоминали, что когда архив был разобран, Троцкий сказал:

– Приготовления позади. Я готов к самому худшему…

Изгнанник понимал, что Мексика – его последнее прибежище. Продолжая изобличать Сталина и его режим, рассылать циркуляры своим сторонникам во все концы, Троцкий все больше предавался воспоминаниям. Этому способствовало и то обстоятельство, что готовя новые материалы для «Бюллетеня», газет и журналов, он все больше страдал от недостатка информации об СССР. Поэтому во многих его статьях, посвященных актуальным темам современности, сплошь и рядом можно встретить аргументы, вынутые из теперь уже далекого прошлого. Чем больше Троцкий вглядывался в марево грядущего, тем чаще видел контуры давно ушедшего: беседы с Лениным, восторженные толпы на митингах, конную лаву всадников в буденовках, свой поезд, мрачный борт «Ильича», отплывающего на чужбину. Навсегда.

Если перелистать все написанное Троцким на Принкипо, во Франции, в Норвегии, Мексике, то внезапно открывается одна поразительная особенность: у Троцкого почти нет ностальгических строк о родине, земле своих предков, земле, где нашли успокоение родители, Нина, Сергей, другие родственники. Что это? Черствость? Может быть, прав Зив, когда утверждает, что «Троцкий нравственно слеп»?{251}

Я думаю, здесь нечто другое. Троцкий провел более 20 лет в двух эмиграциях и изгнании. Он по натуре был космополитом и весь жил в сфере политической и идейной борьбы. Троцкий тосковал. Но тосковал… по революции. Даже для родины революция не оставила в сердце достаточно много места.

Он любил первые годы рождения большевистского общества – с 1917 по 1924-й – и враждебно смотрел на роковые 30-е. В первые годы после революции он был любим и почитаем, а время изгнания доносило эхо, гул презрения и ненависти к нему миллионов оболваненных людей, которыми сталинские функционеры научились великолепно манипулировать.

Чтобы представить, каким стало общественное сознание народа, достаточно пролистать подшивки советских газет за 30-е годы, просмотреть литературу тех лет. Один из трудовых героев того времени Алексей Стаханов в книжке «Рассказ о моей жизни» (на самом деле написал ее по заданию Москвы И. Гершберг) «вспоминал»: «Когда в Москве происходил процесс сначала Зиновьева – Каменева, потом Пятакова и его банды, мы немедленно потребовали, чтобы их расстреляли… В нашем поселке даже те женщины, которые, кажется, никогда политикой не занимались, и те сжимали кулаки, когда слушали, что пишут в газетах. И стар, и млад требовал, чтобы бандитов уничтожили. Когда суд вынес свой приговор и сказал от нашего имени, что троцкистов-шпионов надо расстрелять, я ждал газету, в которой будет написано, что они уже расстреляны. Когда по радио я услышал, что приговор исполнен, прямо на душе легче стало». Пионер сталинского движения не забыл и изгнанника, написав (точнее, за него написали): «Если бы эти гады попались к нам в руки – каждый из нас растерзал бы их. Но еще жива старая сволочь Троцкий. Я думаю, пробьет и его час, и мы рассчитаемся с ним, как полагается»{252}.