Троцкий

Это было время, когда власть Гитлера была в зените, а либеральная и левая мысль с обескураживающим рвением выступала в защиту Больших Шарад. Список деятелей культуры, воспевавших сталинизм — писателей, художников, ученых, — все расширялся и пополнялся новыми именами. Естественно, что советская интеллигенция, непосредственная жертва террора, не имела выбора в своих пристрастиях, но энтузиазм западных интеллектуалов по поводу сталинских фальшивок просто поразителен.

Троцкому не удалось привлечь к своим контрпроцессам даже Андре Жида и Герберта Уэллса, поначалу относившихся к его идее сочувственно. Тем не менее к весне 1937 года контрпроцесс был подготовлен. Комиссии по расследованию, подготовленные сторонниками Троцкого в Америке, Англии, Франции и Чехословакии, были сведены в объединенную комиссию, наиболее представительным членом которой был ее председатель, всемирно известный философ Джон Дьюи, в прошлом никогда не выражавший антисоветских настроений.

Дьюи, либерал старого толка, верил в демократию и был известен как абсолютно честный человек. В лихорадочной атмосфере эпохи, во всяком случае в либеральных и интеллектуальных кругах, согласие возглавить комиссию навлекло на Дьюи вихрь гнева сталинистов и их попутчиков. Он прекратил свою деятельность в «Нью рипаблик» после двадцатипятилетнего пребывания членом редакционной коллегии. Вокруг него сплетался клубок интриг, и все это лишь укрепило его желание выступить в защиту Троцкого, не как теоретика, но просто как человека, имеющего право на справедливый суд.

Отложив в сторону серьезную работу в области логики, Дьюи надолго погрузился в официальные отчеты о больших процессах, объемистые труды Троцкого и кипы документов.

В течение всего этого периода делались непрестанные попытки его запугать. Ему говорили, что поездка в Мексику необходима, потому что Троцкому не разрешали въезд в США, к тому же поездка для Троцкого физически опасна, так как Мексиканский союз рабочих находился под влиянием сталинистов.

Все это не оказывало никакого влияния; Дьюи был беспристрастен: будучи уверенным в том, что московские процессы не доказали вину Троцкого, он тем не менее еще не был уверен в его невиновности.

Контрпроцесс — по сути дела, неофициальное слушание — открылся 10 апреля. Дьюи председательствовал. С целью экономии средств, а также для предотвращения возможных беспорядков, слушание проводилось в кабинете Троцкого в Голубом доме Риверы и продолжалось неделю.

На последнем заседании комиссии измученный тяжелой работой Троцкий подвел итог двум состоявшимся к тому времени процессам. Он показал их несостоятельность следующим заявлением: либо он сам и практически все группировавшиеся вокруг Ленина члены Политбюро были ренегатами, либо Сталин и новое Политбюро — фальсификаторы. Речь Троцкого произвела сильное впечатление на собравшихся. После короткого выступления Дьюи («…все, что я могу сказать теперь, только снизит впечатление») и нескольких технических замечаний комиссия закончила работу.

Любопытно заметить, что, несмотря на огромный объем работы, осуществленной Троцким и его сотрудниками для подготовки контрпроцесса, конечный результат был основан просто на критериях здравого смысла, которые можно было бы применить и без контрпроцесса. Сила его заключалась не в серии технических алиби, не в технических деталях, а в политико-психологическом анализе проблем, поставленных московскими процессами и в опровержении обвинений посредством демонстрации их несостоятельности по сути.

Контрпроцесс прошел практически незамеченным. Английские и французские газеты опубликовали маленькие сообщения о нем, в США он не вызвал интереса даже в левых и либеральных кругах. Напряжение продолжало нарастать. Седов искренне жаловался только матери, в его письмах отцу можно увидеть лишь оскорбленное достоинство. Жизнь его, полная бесчисленных обязанностей, стала еще безрадостнее жизни Троцкого. К тому же ему стали очевидны собственные недостатки. Седов пишет в письме к матери: «Мне становится трудно писать — все время уходит на чтение, изучение материалов, на бесконечные технические хлопоты. Я превратился в эмиграции во вьючное животное. Я не могу и мечтать о литературной работе: у меня нет той легкости пера, которая может хоть частично заменить знания». В придачу ко всему, пишет Седов, «я вынужден буду скоро лечь в больницу на маленькую операцию».

Жизнь Троцкого в Мексике могла показаться стороннему наблюдателю весьма приятной: удобный дом, окруженный садом; долгий и уплотненный рабочий день с любовно продуманным распорядком.