Трубадуры, труверы, миннезингеры

С увлечением описывает Ульрих фон Лихтенштейн свою прекрасную даму, ее чудный наряд, обстановку ее комнаты. Явившись перед ней, поэт стал на колени и начал умолять ее о любви. Дама, как и следовало ожидать, отвечала ему решительным отказом, но, видя упорство Ульриха, предложила ему дать ей еще одно доказательство своего расположения. Он должен был сесть на простыню, чтобы в таком положении его спустили из окна немного вниз по стене замка и потом втащили обратно. Дама подвела его к окну; он сел в простыню, и его стали опускать. Когда он стал требовать, чтобы его снова втащили наверх, дама стала говорить ему любезности и просить у него поцелуя. Услышав это, Лихтенштейн забыл все на свете, выпустил простынь из рук и полетел в замковый ров. Он лишился чувств и, конечно, сломал бы себе шею, если бы, как он говорит, Бог не принял его под свою защиту.

Несмотря на неудачи и насмешки, Ульрих фон Лихтенштейн совершал подвиги во славу своей дамы в продолжение целых трех лет. Наконец поведение дамы охлаждает поэта: он отказывается служить ей. Но, принимая во внимание, что «не следует жить без дамы и без любви», он выбирает себе новый предмет служения и совершает в честь новой дамы такие же глупости, какие совершал в честь прежней. Тогда он наряжался Венерой: носил тонкую рубашку, ослепительно-белый кафтан и мантию из белого бархата, на которой были вышиты золотом изображения зверей; на своих фальшивых косах, перевитых жемчужными нитями, он носил чепец, а сверх него надевал шляпу с павлиньим пером. Теперь он нарядился королем Артуром, окружил себя двенадцатью подобными себе чудаками, которые стали разыгрывать роли паладинов знаменитого короля и носили их имена. Тогда он разъезжал по разным землям под видом богини любви; теперь предпринял путешествие в качестве короля Артура, вернувшегося на землю из райской обители, чтобы восстановить общество Круглого стола.

Много изумительных вещей рассказывает в своей автобиографии Ульрих фон Лихтенштейн. Читая его описание, положительно отказываешься порой верить в его достоверность и готов принять все это произведение за пародию на рыцарское служение. К сожалению, для этого нет никаких оснований. Он рассказывает о своих приключениях таким самонадеянным тоном, что всякое сомнение отпадает само собой.

Вот до какого уродства дошло в Германии занесенное сюда из Франции пресловутое «служение женщине». Подражатели далеко оставили за собой оригиналы. «Провансальские трубадуры, — говорит профессор Петров[124], — как известно, виртуозы этого искусства. Они тоже удивляли мир разными курьезами галантерейной практики. Фанатики, подобные Пьеру Видалю, одевались в волчьи шкуры в честь своих дам и творили тому подобные глупости. Но до самоистязания там дело не доходило. Лихтенштейн превзошел всех своих современников и достиг той черты, дальше которой любовная служба не пошла в своем развитии. В уродливом вырождении века он дошел до последнего предела уродливости и в этом смысле как тип целого порядка жизненных явлений имеет право на место в истории»[125].

Почти все исследователи сравнивают Ульриха фон Лихтенштейна с Дон Кихотом Ламанчским, но нам кажется, что немецкий Дон Кихот неизмеримо ниже испанского. Последний смешон, но все же он борется за возвышенные рыцарские понятия, обнажает свое копье за правду, за угнетенных и беззащитных. Немецкий же Дон Кихот совершает свои чудачества ради эгоистической и грубой любви. Рыцарство во второй половине XIII века уже пало, по крайней мере в Германии. Миннезанг постигла та же участь. Кроме внутренних причин, естественно вызвавших это падение, здесь действовали и те войны, те усобицы, которые принесло с собой междуцарствие. Но в то время как падало рыцарство, вырастало все более и более городское сословие. Если князья и рыцари разуверились в своих идеалах и втянулись в тину материальных интересов, горожане, напротив того, обнаружили влеченье к духовным интересам. Опечаленные музы покинули тогда холодные залы рыцарских замков и княжеских дворцов и переселились в города, которые стали опоясываться каменными зубчатыми стенами наподобие замков и монастырей. Но вопрос о городской поэзии уже выходит за пределы нашей задачи.

Кроме лирики и эпоса поэзия этого периода выливалась и в формы поучительных произведений. Эти произведения нередко достигали больших размеров, а по своему содержанию направлялись обыкновенно против придворной лжи и испорченности нравов. Из таких дидактических произведений отметим здесь два — «Скромность» Фрейданка и «Скакуна» Гуго фон Тримберга[126].